Книга Сергея Станиславовича Белякова “Гумилев сын Гумилева” – замечательна тем, что вся посвящена именно своей теме – жизнеописанию Льва Николаевича Гумилева. Описание подробное, но без ненужных повторений, без отсебятины и без попыток автора рассказать нам какой он сам историк, поэт, писатель и вообще замечательная личность.

Этим книга выгодно отличается от некоторых вышедших в последнее время книг ЖЗЛ. Очень хорошо – спокойно и здраво излагаются факты способные огорчить или шокировать читателя, тем самым, и дается полная информация, и ничто не педалируется. Читателю оставляется полное право решать как ему относится к тому или иному факту или явлению. В общем, книга обрадовала, удивительно, что первую премию дали не ей, особенно учитывая необыкновенную популярность Льва Гумилева.

"Итак,— хвала тебе, Чума!"

"Родился я с любовию к искусству;
Ребенком будучи, когда высоко
Звучал орган в старинной церкви нашей,
Я слушал и заслушивался….
...Ремесло
Поставил я подножием искусству...
…Звуки умертвив,
Музыку я разъял, как труп. Поверил
Я алгеброй гармонию. Тогда
Уже дерзнул, в науке искушенный,
Предаться неге творческой мечты."

Читая Лавра долго не мог справиться с неприятным впечатлением от его первой “книги познания”. В ней много на мой вкус совершенно фальшивых пассажей. По-моему, нормальному читателю не надо рассказывать, что такое изба-пятистенок, и как обозначались числа буквами с титлами. Да и вечная чума — главное действующее лицо первой, да отчасти, и второй и четвертой “книги” — раздражала. Однако, куда сильнее мой вкус оскорблял нарочитый церковно-славянский двадцатого века, на котором говорят персонажи этой “книги познания”.
Прочитав ее, долгое время не мог заставить себя читать дальше, и не заставил бы, если бы не компетентные друзья, которые настаивали на хорошести всей вещи. За это спасибо!
Вторая “книга отречения” несравнимо лучше. В начале ее, правда, все еще вздрагиваешь от церковно-славянизмов и роли чумы в сюжете, но к этому уже привык, и не бросаешь чтения, поскольку образ главного героя тут интересен. Не мешает, а может и помогает, даже явная “житийность” повествования. Собственно, как раз житийность и придает цельность этой части. Третья часть — послабее, четвертая — несколько лучше и опять благодаря житийным мотивам.
Но в целом, понимаешь, что вся вещь сделана как лоскутное одеяло. Более того, эклектика — “... что постмодернизмом мы зовем, хоть постмодерна тут нимало не вижу я, да что нам в том…” – даже не прием, а суть “Лавра”.
В романе имеется, пожалуй, основной и многократно повторяемый прием сочетания церковно-славянизмов с современными разговорными или письменными штампами — современными нам, а не героям романа. Поскольку оба стиля — полный анахронизм, вместе они иногда выглядят здорово, как вот в таком пассаже: “Следует констатировать, что разделявшая нас преграда скрылась на время под невиданно толстым льдом. Если желаешь собирать замерзающий элемент и на моей территории, ничтоже вопреки глаголю.” Жаль только, что автор этим приемом несколько злоупотребляет, постепенно от него возникает привкус второй свежести.
Итак, лоскутное одеяло. Там, где яркие лоскутки никак не сшиты, они иногда очень хороши и воспринимаются сами по себе. Авторские швы как правило хуже самих лоскутьев, а сшитые вместе, лоскутки и сами теряют. Одним из швов является образ итальянца Амброджо. Он примечателен собственно только своим даром предвидения, а его роль во всем сюжете сводится к пришиванию рюшек из будущего к лоскуткам вымышленного времени романа. Другие швы: все та же чума или, скажем, ожидание конца света иногда склеивают отрывки, но часто слишком назойливо выделяются и мешают. Несколько лучше работает житийный стиль. Второй и, отчасти, четвертой части он придает определенную цельность. Видно, что автор житиями специально занимался и любит их.
В целом, если учесть “каменный век” современной литературы, роман не так плох, как может показаться по первым главам. Пожалуй, его стоит прочитать.

Закончу еще одной цитатой: “И се егда в т(вeрдo) едина чертица сотрется, то несть разумети, т(вeрдo) было или п(окои), да тем в трехсотном числе осмьдесятное мнится. Чем ты докажешь, скажи, Амброджо, что расчеты твои непогрешимы и что рождество Спасителя нашего Иисуса Христа действительно пришлось на 5500 год? Какой, спрашивается, гармонией ты поверишь всю эту алгебру?”

Оно конечно “не алгеброй гармонию” а “гармонией алгебру”, но, все равно, это явный Сальери, а отнюдь не Моцарт — пушкинские, разумеется, не исторические.

М. Кантор, как зеркало русской революции.

“Красный свет” — “Война и Мир” сегодня.

Книга Максима Кантора Красный свет – Вот уж правда – большая книга! Да еще и не целая книга, а только фрагмент.

"Сопоставление имени великого художника с революцией, которой он явно не понял, от которой он явно отстранился, может показаться на первый взгляд странным и искусственным. Не называть же зеркалом того, что очевидно не отражает явления правильно? Но наша революция - явление чрезвычайно сложное; среди массы ее непосредственных совершителей и участников есть много социальных элементов, которые тоже явно не понимали происходящего, тоже отстранялись от настоящих исторических задач, поставленных перед ними ходом событий. " -- В.И. Ленин - Лев Толстой как зеркало русской революции. Пролетарий, 1908, 11(24) сентября, № 35

Проще всего было бы сказать: роман Кантора — графомания и успокоиться, “тем более, что так оно и было”. И тем не менее, это далеко не только графомания. Да, автор Красного Света – очень плохой писатель. Он бесконечно повторяет одни и те же приемы: почти дословно повторяются ужасы, которыми он хочет воздействовать на сознание читателя, видимо не знает, что повторение сильно действующего пассажа ослабляет, а не усиливает воздействие. Он безумно многословен. Его историософские рассуждения утомительно многочисленны, продолжительны и однообразны.

Но я считаю, что все это надо ему простить. Потому что не в золотом и не в серебряном веке русской литературы живем мы с Кантором. Потому что тексты, от которых танцует Кантор — это не Повести Белкина и не Петербургские Повести, а, скорее всего, Красное Колесо. Мы ведь сейчас даже не в бронзовом веке русской литературы, а во вполне каменном. Тут уж необходимо лирическое отступление, тем более, что учитывать это надо в оценке не только “канторовского множества” букв, но и в оценке других авторов. См. Каменный век.

Тут надо заметить, что уже то, что текст Кантора попал в финалисты “большой книги“ интересно и совсем не случайно. Дело в том, что именно его историософия поместила его в отдельную категорию книг, пытающихся как-то ответить на события в обществе, в категорию “зеркал русской революции”. То, что судьи захотели отобрать в финалисты что-то из этой категории, не удивительно и не примечательно. Примечательно то, что текст Кантора в этой категории оказался наименее плохо написанным. Входить в детали не попавших в финал текстов тут просто невозможно, но это действительно так, и очень интересно.

Итак, читателю каменного века неизбежно приходится относится к современным произведениям с огромным запасом снисхождения, потому что плохо написано практически все, и писать плохо сегодня это еще не так страшно, куда хуже писать никак, а вот в этом уже Кантора не обвинишь.

И повторы, и бесконечные историософские рассуждения роднят Кантора с другим графоманом: Л. Н. Толстым. Роднят их и некоторые приемы. Как и Толстой, Кантор не стесняется изображать враждебные ему персонажи не как людей, а как чучела, боксерские груши. Чем собственно его изображения деятелей оппозиции хуже толстовских Элен, кн. Василия или салоны А. П. Шерер? Ровно тот же прием, и так же красиво, как положительные герои Толстого, смотрится не вполне безмозглый следователь на фоне карикатур, которым в разуме отказано, а оставлены только условные рефлексы. Удивительно похожи и начала Войны и Мира и текста Кантора. Там безмозглая болтовня по французски в петербургском салоне – тут столь же безмозглая – на приеме во французском посольстве.

Правда, надо отдать должное графу, кроме тупых карикатур он пишет и о том, что сам любит и знает – тут и Наташа, и охота, и Пьер, и даже военная служба, и много еще чего. В отличие от Толстого у Кантора я не заметил ничего о чем бы он писал с любовью. Мало того, он еще и не знает многого, о чем пытается писать. Совершенно беспомощно выглядят его военные главы, не там где общие рассуждения, а там где люди. Пока читал о похождениях воров между линиями фронта, все время было ощущение, что я это уже где-то видел. Потом сообразил, ведь чистое фэнтази, типа путешествия по Мордору, и даже Голлум-людоед за ними ходит, щас сожрет, а они и не собираются, а режут немцев-гоблинов. Там есть одна смешная деталь. До этих воров доходят слухи, что немецкие мотоциклисты по Новорижскому шоссе уже въезжали в Москву. Вот это Новорижское шоссе в 1941 меня сначала восхитило – какой очаровательный сюр. Только боюсь, не сюр это вовсе, а чисто лажа у Кантора.

И тем не менее, тем не менее... Зачем же ты все это прочел, спро́сите? Дело в том, что Кантор, при всей нечестности своей полемики, сам с собой честен. Он действительно хочет понять и когда ему кажется, что понял, хочет рассказать, что именно он сам понял и убедить собеседника. В этом вся его историософия и этим она разительно отличается от тех, кто вписался в какой-то лагерь и гордо носит мундир. Вот эта работа его духа и интересна и поучительна, хотя, конечно, его желание непременно убедить, а если не удается, то опустить, губительно для художественной прозы. А кроме того, очень может быть, что он в чем-то и прав. Можно конечно не читать Кантора, вот ведь не читали в начале 90х интеллигенты “тупой, злобный, параноидальный” Наш Современник, а может быть, если бы читали, не устроили бы себе своими руками диктатуру жуликов и воров.

Тетя Мотя Майи Кучерской

На дворе стоит туман,
Сушится пелёнка.
Вся твоя любовь – обман,
Окромя ребёнка.


Неслучайно эта книга популярна у читателей и крайне непопулярна у критиков. Дело, видимо, в том, что у книги куча мелких недостатков и несколько очень больших достоинств. Критики, немедленно начинают плясать на этих мелких недостатках и книгу, по сути дела, не читают. Критикуют они, от покойного Топорова до беспокойной Наринской , удивительно однообразно и мелочно, хватаясь за одни и те же фразы. По правде сказать, у романа Майи Кучерской есть недостатки и покрупнее замеченных ими, но неумение или нежелание читать не дает до них добраться. Смешно, что все литературные дамочки немедленно сообщают вам, что “Тетя Мотя” – женский роман, причем таким тоном, как будто выносят смертный приговор. При этом они не замечает, что “дореволюционные главы” как раз никак не попадают в раздел женской прозы. Вообще, “Тетя Мотя” несколько сложнее, чем кажется нашим критикам.

Восприятие же читателей совсем другое: ее ругают и хвалят, часто за одно и то же, иногда даже один человек ругает, начиная читать, и хвалит то же, что ругал, дойдя до конца. Примечательно, что никого, кто книгу прочел, а не просто использовал для своей колонки, она не оставила равнодушным, это касается не только читательниц, но и мужиков. Причина в том, что М. К. осмеливается говорить о том, что у всех болит, и это одно из главных достоинств книги. “Но это так банально!” – кричит хор критиков. Да, иногда банально, но далеко не всегда, просто вы выхватываете, что вам проще, остальное надо читать, а это серьезная работа.

Сразу скажу о существенных недостатках. Во-первых, не происходит диффузии мемуарно-исторических и современных частей. То, что так мастерски делает Понизовский, в “Тете Моте” напрочь отсутствует. Мы так и не увидели героиню, читающую присылаемые ей воспоминания, они остались отдельно, она отдельно. Точно так же, не видна она и когда встречается с краеведом и слушает его рассказы. Кстати и затасканность по современной русской прозе “краеведов” – арьергарда отходящей культуры – сразу настораживает, но это все же мелочь и не совсем вина Майи Кучерской. Второй недостаток – неубедительность мужских персонажей. Трудно, например, без усмешки читать о страданиях покинутого любовника, потому что в них нет ничего мужского, к тому же и страдания эти невероятно продолжительны – на целую главу. Правда есть в романе и блистательно написанный мужской персонаж – муж Тишки – подруги героини – Борис. Блистает он своим отсутствием, никаких его переживаний нам не показывают, а дается он только в преломлении и обсуждениях героинь. Получилось хорошо, к сожалению, с другими мужиками все хуже.

Итак, главное достоинство книги в том, что она не оставляет вас равнодушным, причем не только во время чтения, но и потом. По сути дела, книга так и остается открытой. Мы не знаем, что будет дальше, нам даже не сообщают, чей же ребенок родился. И уж во всяком случае, нам не дают никаких общих рецептов. Дочитав книгу, читатель остается только с одним: да все это очень важно и тебе ( или мне ) необходимо этот вопрос решить в своей жизни, за меня этого никто не сделает. Ведь то же вам скажет и любой мудрый духовник, разве, что добавит, что от этого решения зависит твоя судьба и во времени и в вечности. – Да где они мудрые нынче? Вот эта мудрая требовательная открытость книги Майи Кучерской, которая отличает ее от даже прекрасной прозы Понизовского, не говоря уж об остальном, сразу вписывает “Тетю Мотю” в русскую литературу и делает несущественными мелкие и даже не очень мелкие ее недостатки.

Книга Обращение в слух Антона Понизовского написана удивительно хорошо. Все сказанное о каменном веке к ней никак не приложимо. Можно подумать, что автор с луны свалился.
Говорить о ней невозможно, не изложив хотя бы вкратце ее сюжет. В книге по крайней мере три уровня повествования: рассказы русских людей о своей жизни в России; четверка русских в Швейцарии слушающая записи этих рассказов в маленькой гостинице, для удобства буду называть их мета-героями – автор поместил их в обстановку близкую “герметическому детективу”, – и голос рассказчика, изредка вставляющего и свое слово. Есть правда там еще один мета-герой. Это набор цитат из Достоевского, а по правде сказать, из его героев вместе с набором расхожих представлений о мнениях Достоевского.
Записи о русской жизни, видимо, настоящие, хотя мне кажется, что они подверглись небольшой обработке автора, усилившей их выразительность.
Попробую перечислить достоинства этой книги.
В первую очередь, это ритм повествования. Каждый эпизод-анекдот в несколько абзацев, из которых – анекдотов – складывается повествование, – регулярно подчеркивается ударной фразой, этаким панч-лайн. Эти анекдоты с удивительной регулярностью бьют по голове читателя. Интересно, что на такие равномерные интервалы разбиты и записи, которые слушают мета-герои. Интересно как такое разбиение достигается. Иногда оно естественно присутствует у рассказчика, причем мне кажется, что Понизовский слегка подредактировал сами рассказы, чтобы добиться такого эффекта. Иногда рассказы размечены репликами интервьюирующих; а иногда оно достигается репликами слушателей-мета-героев.
Сами рассказы – как правило, грустные, трагичные, иногда о человеческой подлости и грязи – почти всегда тяжелые. Как уже сказано выше, автор методично бьет ими по голове читателя. Все это напоминает китайскую пытку водой, причем читатель почти забывает, что вместе с ним пытке подвергаются и мета-герои книги. Автор-то об этом помнит, и в тот самый момент, когда читатель уже готов сорваться и отбросить книгу, автор заставляет сорваться свою юную мета-героиню Лелю. Приведу этот момент целиком:
Вдруг Фёдор увидел, что Лёля как-то странно отвернулась к спинке кресла и — ему показалось — нюхает спинку кресла, сильно втягивая в себя воздух.
«Аллергическая реакция?! — грянула почему-то первая мысль. — Приступ?! Не может вдохнуть!..»
Одним прыжком Федя вскочил с кресла, бросился к Лёле: шея, щека покраснели, щека блестела — и только тут Федя сообразил, что Лёля просто плачет.
Бормоча какие-то слова, вроде «не надо», «не надо», «что ты» и т. п., Федя дотронулся до её плеча — плечо Лёлино под бесформенным балахоном оказалось совсем-совсем тонким.
Он был изумлён тем, что Лёля, до сих пор казавшаяся ему совершенно непробиваемой, плакала. От нежности он был почти готов и сам вместе с нею заплакать — и в то же время почувствовал себя сильным, хотелось её защитить...
— Немв... — невнятно пробормотала Лёля, — поедев...
— Что? — не понял Федя, — не можешь?.. что?
— Поедем взорвём всё... Не могу... больше слышать...
— Да-да... всё-всё-всё...
Он попытался мягко её отклонить от спинки кресла, в которую она утыкалась, привлечь к себе, под защиту — но, почувствовав неподатливость, не решился настаивать, а обнял её вместе с креслом, вдыхая запах, которым пахли её волосы, — очень свежий, похожий на запах снега, или, может быть, запах талой снежной воды.
— Ну как же помочь? Им же надо как-то помочь...
— Да, всё, всё... Завтра: я обещаю, что все истории... хэппи-энд! Только хэппи-энд, да?.. ты согласна?..
— Я знала, что плохо всё... — всхлипнула Лёля. — Но что настолько...
Отрывок и сам по себе хорош, но главное – оказывается точно в нужном месте в нужный момент. Конечно, это мое субъективное ощущение, но ощущение, что автор все время внимательно следит за настроением читателя и воздействует на него, учитывая это уже имеющееся настроение. Это – второе, что воспринимается как истинное мастерство автора.
Третье – умение охарактеризовать героя одной сказанной им фразой или даже словом. Вот в приведенном отрывке: плечо Лёлино под бесформенным балахоном оказалось совсем-совсем тонким, – а незадолго до того другая мета-героиня, Анна – постарше – так об этой Лёле отзывается: Хорошая девочка, молодая. Мясистенькая…
В другом месте:
Ну что, два мужика. Выпили они там, я не знаю — факт тот, что Витька — он над отцом посмеялся. Он говорит ему: «Хочешь, я тебе привезу молодую бэ?»
Отец говорит: «Да ну. Что я с ней буду делать?»
А сын говорит: «Ничего, я тебя научу, чего надо делать. Я тебе куплю виагры, и жизнь пойдёт на лад».
Только он не виагры купил, а каких-то таблеток...
И жизнь повернулась так, что она забеременела!! Ей всего-навсего — восемнадцать лет! А ему — шестьдесят!
...
А получилось так, что он в неё влюбился.
Он (сын) говорит ему: «Отец, ты с ума сошёл, что ли? Мой брат будет младше моего сына! Ты соображаешь?»
Ну и, конечно, сделали ей аборт.
Но вот сейчас ему... значит, ему сейчас шестьдесят восемь, он живёт там во Пскове, и с ней живёт. И не хочет приезжать.
А вот как это пересказывает Анна:
Отец с сыном. Соскучились в лесу, вызвали девок. Отец сперва не хотел: «Что я с ними, — говорит, — буду делать?» Резонно, в общем. Сын покупает отцу таблеточку, что-то вроде виагры. Прогресс влияет, ты чувствуешь? Девка делает вид, что залёт — и готово: мужик в шестьдесят пять, что ли, лет — бросает семью и женится на б....ще.
Разницу чуете? Вот эта разница – про мета-героиню Анну, вроде бы немного, а вполне достаточно. При этом, за редкими исключениями, Понизовский не пишет о “внутреннем мире” своих героев и, во всяком случае, героинь. Мы знакомимся с ними только по их внешним проявлением. Автор как бы сознает, что внутренний мир противоположного пола – загадка, и лучше ему так и оставаться. Мне видится в этом удивительное и очень редкое авторское целомудрие.
Об остальных метагероях скажу только, что остается чувство, что ты таких людей видел, знал и с ними общался. Про Достоевского и связанные с ним цитаты и разговоры говорить не буду, хотя тут и есть очень интересные наблюдения. Не стоит и останавливаться на слабых местах – они есть, но на редкость незначительны.
Итак, Понизовский позволил себе хорошо написать целую книгу. В наше литературное время это подвиг. Тем не менее, я уверен, что премию ему не дадут, слишком уж там все настоящее и внятное, совершенно невозможно притвориться, что видишь за туманом какие-то неведомые дали – тумана нет. Куда легче и комфортней наградить хотя бы того же слепленного из завес “Лавра”.
Все же после прочтения “Обращения в слух” остается некоторое недоумение: “Ну и?...” Да, мы услышали, что среди нескольких человек искусственно запертых на несколько дней возникают “отношения”, склоки, междусобойчики и даже явная вражда. Нам рассказали, что молодой человек и девушка в таких условиях влюбляются друг в друга. Это ново? А может быть все дело в том, чтобы внимательно и благоговейно вслушиваться во все эти истории? Вроде бы на это намекает само название. Вдумаемся. Что мы слушаем с благоговением? – Благую весть, Евангелие, и автор, видимо, тоже, как и его молодой герой. А в конце книги Понизовский как бы говорит нам: любая весть – благая; в любой есть Евангелие, и говорит он это четко и внятно, от нас дополнительной работы по додумыванию и доосмыслению не требуется.
Я не уверен, что такой конец достоин труда автора.