Линор Горалик: Стихи, сделавшие жизнь глубже

Тексты Фёдора Сваровского поражают меня тем, как псевдопростые конструкции, легко читающиеся нарративные тексты невероятным образом выходят за пределы описанных в них событий и явлений, обнажая огромную метафизическую картину мира.

«Стихи о Родине» Станислава Львовского были для меня, среди многого прочего, тем самым немыслимо важным монологом частного лица об одном из самых сложных аспектов идентичности и субъектности.

Для меня Айзенберг – это магия существования текста в двух измерениях сразу, магия совершенно особой оптики: человек – небольшой, дышащий – виден с кристальной бытовой ясностью, а мироздание вокруг него плывёт и ширится и держится воедино исключительно на честном слове поэта.

Среди текстов Евгении Лавут есть особая, отдельная категория – сухие тексты о сильных переживаниях; в них для меня (как и во многих других её текстах, впрочем) кроется совершенно особая магия – магия почти прямой речи о том, о чём фактически невозможно говорить прямой речью.

Мария Степанова – очень родной человек, и её тексты для меня – очень родные тексты: иногда мне кажется, что в нас болят одни и те же вещи, что наши внутренние монологи могли бы быть одним общим диалогом. Поэтому чтение её стихов даёт мне то самое, многим желанное чувство узнавания себя в чужом стихе, той общности, которая другими путями не даётся.

Больше всего при чтении Владимира Гандельсмана мне хочется двух вещей: никогда не останавливаться – и никогда больше это не читать, – больно; иногда мне кажется, что это текст без кожи, и читателя он тоже оставляет без кожи, в совершенно невыносимом пространстве полного осознания своей смертности, всеобщей смертности – что, возможно, поэзия и должна делать с читателем.

Я страшно скучаю по Григорию Дашевскому – и по той его способности улыбаться, говоря о самом страшном, которая в его стихах навсегда запечатлена. И ещё – по абсолютной чистоте голоса, абсолютной ясности мысли – и по возможности обратиться к нему как к совершенному, безупречному моральному камертону. А теперь только к его стихам и остаётся за этим обращаться.

Невозможная лирика – потому что часто кажется, что невозможно же – вот так, невозможно же – настолько откровенно, настолько прямо, невозможно же. Но для Димы Воденникова – возможно, а больше так, наверное, никто и не осмелится; Дима один.

Тексты Елены Фанайловой совершенно безжалостны к читателю – в том смысле, в котором безжалостен хирург-офтальмолог: или мы боимся сделать пациенту неприятно, или мы даём ему возможность отчётливо видеть мир своими глазами. Мне кажется, что и к своему автору эти тексты совершенно безжалостны – и мне всегда больно за их автора.

Сергей Круглов – поэт и священник – для меня потрясающе важный образец того, как поэт может говорить о вере: бывает благость без патоки, благодарность без елейности, тревога без исступлённости, любовь к человеку без желания пасти народы – но зато с осознанным и глубоким состраданием, тем состраданием, которое отличает, мне кажется, подлинную веру от формальной религиозности. Для меня эти тексты бесценны.

Источник: журнал Wonderzine