Александр Архангельский: Я с литературой в свободных отношениях

Через хорошую советскую детскую литературу прошло всё моё поколение. Это прежде всего Драгунский и Носов. Тогда была партия Дениски и партия Носова. Я скорее из партии Носова. Мой друг, недолгое время ходивший ко мне в кружок во Дворце пионеров, Лёня Клейн, который замечательно читает лекции о литературе и ведёт на «Серебряном Дожде» «Библиотеку Клейна», в одной из своих передач наконец мне объяснил, в чём принципиальное отличие между структурой сюжета Драгунского и сюжета Носова. У Носова всегда рассказ начинается так: «Когда мы с Мишкой остались одни дома…», а у Драгунского – «Когда мы с папой пошли вместе в…». И Клейн со смехом сказал, что это разница между еврейской и русской семьёй.

Рассказы Драгунского отличные, их в любую хрестоматию включай, они образцовые, они навсегда. Но сюжет «один дома» мне казался ближе. Он совпал с моим жизнеощущением, как и три гениальные сказки Носова «Незнайка в Цветочном городе», «Незнайка в Солнечном городе» и «Незнайка на Луне». Только потом до меня дошло, что это писательские шуточки. Потому что Солнечный город – это Солнцево по пути в Переделкино. А его другая книжка «Витя Малеев в школе и дома» написана, видимо, в Малеевке, в писательском посёлке. Но тогда я всерьёз всё это читал. И это оказалось полезно. Во-первых, Цветочный город – это такая идиллия. Нормальная жизнь нормальных малышей наедине с природой. Солнечный город – это утопия, коммунистическая вполне. А «Незнайка на Луне» – это первое соприкосновение советского ребёнка с миром, как говорили, чистогана.

В юности я совершил резкий скачок от рассказов про пионеров в хорошую литературу. Почему он произошёл, я не понимаю. Лишь точно знаю, почему начал читать Достоевского. Я начал прогуливать школу. Уходил из дома со школьным портфелем, ехал на автобусе до метро «Киевская», садился на кольцевой, катался и читал. Знаете, если вы хотите приучить детей читать – пусть чтение для них станет тем, что в каком-то смысле страшно, интересно и опасно. Страшно, что поймают, узнают, что ты прогуливаешь, например. Опасно, что из школы выгонят. Появляется другая мотивация. А потом машинка заводится и ты начинаешь читать. Я после этого прочёл почему-то «Посмертные записки Пиквикского клуба» Диккенса. Почему их, а не «Оливера Твиста» или что-то более по возрасту подходящее, – не знаю. Но мне страшно понравилось.

Затем я подсел на Пастернака. Достать его книги было невозможно. Был сборник 1961 года, был 1965 года сборник из «Библиотеки поэта», с предисловием Синявского. Может быть, одна-две книжечки выходили. А хотелось собрать всё. Когда кого-то любишь, хочется всё время быть с тем, кого ты полюбил. Поэтому я начал собирать всё, что мог. Сам перепечатывал, переплетал.

Случайно я встретился с замечательным чтецом Дмитрием Николаевичем Журавлёвым. Я с ним познакомился в классе девятом-десятом, в доме отдыха Гостелерадио. Мама моя работала на детском радио машинисткой, взяла путёвку. Мы как-то вдруг разговорились, я его начал расспрашивать про Пастернака, он почувствовал, что собеседник хоть и школьник, но что-то знает. Ему стало интересно рассказывать. А он дружил с Пастернаком, входил в его ближайший доверенный круг, был одним из тех, кто участвовал в знаменитом первом чтении «Доктора Живаго» то ли у Ливанова, то ли у Юдиной. Так вот, Дмитрий Николаевич меня допустил до пастернаковских писем времён «Доктора Живаго». Во-первых, это через одно рукопожатие. Во-вторых, ты держишь в руках эти письма и гениальные стихи из этого романа… Это до сих пор самое близкое мне из того, что Пастернак в литературе сделал.

Это были такие длинные тетрадные листы, на которых летящим, стремительным, «пушкинским» почерком с характерной завитушкой фиолетовыми чернилами записаны стихи из романа. При этом у Пастернака много вариантов, но он в беловиках мало чиркал. Он писал на отдельном листочке вариант, вырезал ножницами и приклеивал сбоку, чтобы предыдущий вариант не исчезал. Это как в детских книжках картинки листали, чтобы они превращались в мультфильмы. И это был совершенно другой вход в литературу – как для посвящённого, своего.

И наконец я пришёл к главной русской книге. При том, что я Пушкина люблю больше всех, конечно, это «Война и мир» Льва Толстого. Я честно прочитал роман в школе, как положено. Кое-что мне даже понравилось. Но потом, дозрев, перечитал, и с тех пор перечитываю регулярно. Не помню, сколько раз, по-моему, уже двенадцать. И каждый раз всё по-новому. Причём пока я не читаю, охотно ругаюсь. Всё не так, всё придумано. Барклай-де-Толли не был никаким сухим немцем. Он был шотландцем, род его происходил из Риги, говорил он по-русски очень даже неплохо, в отличие от главы противостоявшей ему русской партии, Беннигсена, который по-русски не знал вообще ни слова. Сперанский не такой, Александр I не такой, реальный Наполеон отнюдь не идиот. Но всё это заканчивается в ту самую минуту, когда ты открываешь первую главу, где салон Анны Павловны Шерер… И понеслось. В этот омут тебя затянуло, как щепку крутит.

Для меня и многих гуманитариев моего поколения поэзия Тимура Кибирова показала, что нет непреодолимого разрыва между великой литературой XIX века и сегодняшней. Он это мне хорошо своими стихами, пронизанными живой связью с классикой, объяснил.

Первый текст Кибирова, который я прочёл, мне до сих пор дорог, хотя автор, видимо, его не любит и не включает в переиздания своих сборников. В 1990 году рижская газета «Атмода» впервые напечатала его поэму «Послание Л.С. Рубинштейну». Она мне попала в руки, и я понял, что современную поэзию читать могу. Что это живая, хорошая и при этом высокая поэзия.