нельзя воскресить то, что любишь, сперва не потеряв.

любой плодотворный естественный альтруизм развивается по эгоистическому пути, а неэгоистический альтруизм человека бесплоден,

величайшие наши страхи, равно надежды, быть может, выше наших сил, но в конце концов мы преодолеваем одни и осуществляем другие.

благодаря книге я открою им средство чтения в своей душе.

женщины называют любезностью воспоминание об их красоте, как художники восхищение их работами.

собственные заблуждения и глупости редко способствуют, даже когда мы прозреваем их насквозь, чтобы мы стали снисходительнее к недостаткам наших ближних.

зачастую привычки позволяют не только нам самим, но и нашим органам, перенести существование, на первый взгляд невозможное.

Конечно, неизвестное и недосягаемое становится знакомым, близким, безразличным или мучительным, — но при этом в нем что-то сохраняется от былого очарования.

том случае, если память работает одинаково, два человека помнят не одно и то же. Первый может не уделить внимания факту, который истерзает второго, однако уловит на лету, как симпатичное и характерное проявление, фразу, брошенную бездумно.

те или иные качества, те или иные недостатки не столько присущи самому по себе индивиду, сколько тому или иному временному отрезку, рассматриваемому с социальной точки зрения.

Имя — вот и все, что зачастую оставляет по себе человек, даже если он еще не умер, еще при жизни.

внешние перемены в знакомых лицах — это только символ перемен внутренних, совершавшихся день изо дня.

Время не только разрушает старые образования, оно творит новые союзы.

составляющие человека моральные клетки более долговечны, чем он сам.

Ничто не могло противиться движению одолевающей параболы,

художник — Время — «кроил» свои модели так, что они были узнаваемы. Но они не были похожи на самих себя; не потому, что Время льстило им, но потому, что оно их старило. Впрочем, этот художник работает очень медленно.

Поначалу испытываешь большие затруднения, представляя, сколько воды утекло, затем — что не утекло еще больше.

я не испытываю восхищения, когда вещи перед глазами, но их красота мне понятна только тогда, когда их больше нет.

Красота образов помещена за вещами, красота идей — перед ними.

Нам не известен собственный облик, собственные года, но каждый, как в зеркале, увидит их в ближнем.

Когда меняются черты лица, когда они собираются вместе иначе, медленно отклоняясь от привычного склада, с новым обликом они обретают новое значение.

Кисти, хмельные любовью и гневом, рисуют, рисуют.

На самом деле каждый читает в самом себе. Книга писателя — это только своего рода оптический инструмент, предоставленный им чтецу, чтобы он распознал то, что без этой книги, быть может, не увидал бы в своей душе.

Горести — это мрачные, ненавистные слуги, с которыми мы сражаемся, которым мы все больше проигрываем, слуги ужасные, не подлежащие замене, но они ведут нас подземными дорогами к истине и смерти. Блажен тот, кто встретил первую раньше второй, для кого, сколь бы близки они ни были одна от другой, час истины пробьет прежде смертного часа.

Когда речь идет о работе, мы скрупулезны, мы вникаем в мельчайшие детали, мы отбрасываем все, что не является истиной. Но если речь идет всего лишь о жизни, мы терзаем себя и теряем силы, изводимся домыслами.

поскольку мы понимаем, что страдание — это лучшее, что можно встретить в жизни, мы без ужаса, как об освобождении, думаем о смерти.

Счастливые года суть потерянные года, чтобы работать, мы ждем страданий.

Воображение и мысль — восхитительные машины, но они могут быть и инертны. Тогда страдание приводит их в движение.

Мы не так верны человеку, которого любили сильнее всех, как самим себе, и мы забудем его рано или поздно, чтобы — поскольку это одно из наших свойств — полюбить вновь.

Что до счастья, то от него едва ли не единственная польза — сделать несчастье возможным. Надо чтобы в счастье мы оковали себя нежными и крепкими нитями доверия и привязанности, чтобы разрыв, с такой пользой для нас, порвал нам что-то в сердце, что и зовут несчастьем.

Идеи — наследницы скорбей;

Только счастье целительно телу; но именно горе воспитует силы духа. Впрочем, даже если бы оно и не открывало нам с каждым разом законы, то оно все равно необходимо — чтобы вернуть нас к истине, заставить отнестись к миру всерьез, вырвать сорняки привычки, скептицизма, легкомыслия, безразличия. Правда, истина несовместима со здоровьем и счастьем, и не всегда совместима с жизнью. В конечном счете, горе убивает.

Если бы у нас не было соперников, удовольствие не претворялось бы в любовь.

Он придает существу, вызывающему только бесцветное физическое желание, безмерную ценность, хотя с ним никак и не сопряженную, но нами ему приписываемую.

В любви наш счастливый соперник, иными словами, наш враг — это наш благодетель.

Нам нужно оживлять наше страдание со смелостью врача, испытующего на себе опасную инъекцию. Но в то же время нам необходимо осмыслить его, обобщить, и в какой-то мере это облегчит нашу боль и поможет разделить горе с миром, высвободить этим немного радости. Там, где жизнь заводит нас в тупик, разум буравит выход, ибо если и нет средства от неразделенной любви, то мы исходим из констатации страдания, чтобы извлечь хотя бы предполагаемые им выводы. Разуму неведома круговая порука безысходного существования.

книга — это огромное кладбище, и на большинстве могил уже не прочесть стершиеся имена.

в банальном художник находит что-то прекрасное и всеобщее,

произведение искусства — это единственное средство обрести потерянное время.

Искусство жизни — это служение тем, кто заставил нас страдать, служение им, как ступеням, по которым мы дойдем до их божественной формы и в радости заполним свою жизнь божествами.

Каждую женщину, причинившую нам боль, мы можем причислить к рангу божеств; она — только фрагментарный отсвет этих богов и последняя ступень на пути к ним, и от созерцания ее божественности (Идеи) наше страдание тотчас сменяется радостью.

любовь — это частица души, более длительная, чем разнообразные «я», умиравшие одно за другим со своим эгоистическим желанием сохранить это чувство; эта частица, сколько бы зла (зла, впрочем, полезного) она не принесла нам, должна отъединиться от конкретных существ, чтобы восполнить целое и вернуть любовь, понимание этой любви — миру, универсальному духу, а не той или иной, с которыми нам хотелось слиться.

чувства подобны негативам, они кажутся черными, пока мы не поднесем их к лампе, — то есть, нам нужно смотреть их наизнанку; чувство неведомо нам, пока мы не довели его до ума. Только тогда, когда разум разъяснил его, интеллектуализовал, мы, хотя и с большим трудом, сможем различить облик прочувствованного.

Только благодаря искусству мы можем выйти за свои границы, узнать, что видели в мире другие люди, — в мире несхожем, картины которого так и остались бы для нас неведомы, как лунные пейзажи. Благодаря искусству вместо одного мира мы видим множество, и сколько было самобытных художников, столько в нашем распоряжении миров, разнящихся между собой еще сильней, чем миры, летящие по вселенной, и много веков спустя после того, как затух источник, откуда они изошли, будь то Рембрандт или Вермеер, они еще светят нам своими неповторимыми лучами.

мысль Лабрюйера: «Подчас люди желают любить, но удача им не сопутствует, — они устремляются к поражению и не могут его найти; если можно так выразиться, они вынужденно остаются свободными».

талант — это благоговейно прислушивающийся инстинкт, — инстинкт усовершенствованный и осознанный среди тишины, опустившейся на все остальное),

способность изобретать идеи и системы, в особенности усваивать их, всегда встречалась чаще, даже среди тех, кто творит, чем подлинный вкус,

Слабовольные, бесплодные любители, они должны вызывать в нас то же умиление, как первые самолеты, еще не способные покинуть землю, но скрывавшие пусть и не тайную возможность, оставшуюся нераскрытой, но тягу к полету.

Сколь многие этим довольствуются, не выводя ничего из своих впечатлений, и стареют, бессильные и неудовлетворенные, будто соблюдая целибат, наложенный Искусством! Они страдают, как девственницы и ленивцы; их исцелило бы плодоношение и работа.

То, что мы называем реальностью, есть определенная связь между ощущениями и воспоминаниями, окружающими нас в одно и то же мгновение,

Час — это не только час. Это ваза, наполненная ароматами, звуками, замыслами, странами.

Настоящее искусство не нуждается в большом количестве прокламаций, оно совершается в тишине.

художник должен слушаться своего инстинкта, и именно поэтому искусство — самая реальная,

инстинкт предписывает долг, а рассудок ищет отговорки, как бы от него уклониться.

Минута, свободная от временного порядка, воссоздает в нас, чтобы мы ее ощутили, свободного от времени человека.

воображению доступно лишь то, что утрачено.

воображение — единственный орган наслаждения прекрасным,

и тогда память внезапно наполнит новым воздухом наши легкие, и это будет воздух, которым мы уже дышали когда-то, это будет чистейший воздух, который поэтам не удастся разлить в Раю, потому что и там мы не придем к этому глубочайшему обновлению, — над этим чувством властен только тот воздух, которым мы уже дышали, ибо настоящие раи суть потерянные раи.

Пощечины — воспитание не только детей, но и поэтов.

любовь не только заставляет нас приносить величайшие жертвы любимому существу, но иногда вынуждает нас жертвовать и самим нашим желанием, — оно, впрочем, почти не исполнимо, если предмет страсти чувствует, что наша любовь сильнее.

прекрасное — это все-таки то, что воплощено в живой материи.

на слабые умы действует не красота, а масштабность действия.

Логика страсти, будь она даже на службе самого правого дела, никогда не убедит того, кто этой страстью не охвачен.

дураки во всех странах преобладают; сложно поверить, что, живи он

единственное следствие соприкосновения с тайной, если это вообще возможно, только оттеняет незначимость слов.

читатели газет, подобно влюбленным, слепы. Обстоятельства их не интересуют. Они тешат свой слух сладкими редакторскими речами, словно словами любовницы.

благодаря литературе стоимость жизни растет, и только в книге можно узнать, какая это ценность.

любовь — это та самая дурная судьба из сказок, и тут ничего не поделаешь, пока волшебство не прекратится.

Женщина, которую мы любим, редко справляется с нашими потребностями, и мы ее обманываем с другой, которую не любим.

Жильберта была похожа на государства, с которыми не вступают в союз, потому что там слишком часто меняют правительство.

Многие люди состоят из нескольких несовместимых слоев — характера отца, характера матери; поначалу мы натыкаемся на один, затем на другой. Но на следующий день порядок их слоения опрокинут. И в конечном счете неясно, который перевесит и определит расположение частей.