Терри решает не сдаваться и продолжает поверх усиливающегося недовольного ропота:
— Ну а потом он решил засунуть голову в духовку. Но Алек есть Алек, — хрипит Терри, — этот пиздюк так нажрался, что перепутал духовку с холодильником. Простите за мой французский, но так и было. И вот полез он, значит, в этот морозильный отсек, но не смог впихнуть туда свой сраный котелок из-за корзины с чипсами «Маккейн» и засунул голову в пластиковый ящик по соседству, а потом заблевал его нахрен! — Смех Терри прокатывается по холодному, промозглому кладбищу. — Будь это, сука, кто-нибудь другой, можно было бы свалить все на таблетки, но это же был Алек!

Уточка 023 – это остроносый и остроусый чернявый мужчина лет сорока-пятидесяти; в нем чувствуется что-то, как таинственно формулирует Голгофский, «гуннско-сарматское» (интеллектуал калибром поменьше сказал бы просто – «похож на молдаванина»).

На стенах в гостиной висят большой радужный портрет Элтона Джона, фото Обамы в Берлине и постер немецкой партии Зеленых. Все тайные нацисты, думает Голгофский, несчастны по-разному, но маскируются одинаково.

Непонятно другое – чем заняты люди в хламидах и почему в руках у них ветки?
Авторы книги и сами не знают. Видимо, это какой-то ритуал – но какой? Так мог бы выглядеть, например, арийский Новый год. Или семинар нордических лесников, делящихся бесценным селекционным опытом под доносящуюся уже канонаду центральноазиатского вторжения.

«El sueňo de la razón produce monstruos» – «Сон Разума порождает чудовищ».

«Что есть «сон Разума»? Спит здесь отнюдь не Разум. Наоборот, это сон, полностью посвященный Разуму, отданный Ему и названный по Его имени. Засыпает сам адепт, и физическое бесчувствие дает ему возможность вступить с Разумом

– Нет, мсье, нет. Вы же француз и должны понять – я в такой ситуации мог бы попросить их разве что снять жилеты… Но никак не надеть. Клянусь химерами Нотр-Дама, бляди напялили их сами…
В конце концов его отпускают.
– Свободу узникам бессовестности! – кричит Голгофский зарешеченным окнам, за которыми держат его товарища по недосчастью.

Голгофский вслушивается. Надменный и хриплый французский голос рассказывает о секс-туризме в Москве – стакан вина, революсьон д’Октобре, неизбывное «кафе «Пушкин», натурально, сама Натали – и вдруг музыка как бы взрывается исступленным танцем мамелюков из КГБ, уже в сиську пьяных, но все еще искательно пляшущих перед высоким французским гостем под страхом партийного выговора…

Вот образ России, которую я люблю, – говорит он.
Голгофский вслушивается. Надменный и хриплый французский голос рассказывает о секс-туризме в Москве – стакан вина, революсьон д’Октобре, неизбывное «кафе «Пушкин», натурально, сама Натали – и вдруг музыка как бы взрывается исступленным танцем мамелюков из КГБ, уже в сиську пьяных, но все еще искательно пляшущих перед высоким французским гостем под страхом партийного выговора…

бе… Метаморфоза настолько быстра и страшна, что Голгофскому становится неуютно. Но Бонье справляется с собой – махнув еще стопку виски, он объявляет, что поедет в бордель, и предлагает составить ему компанию.
Голгофский понимает, что жизнелюбивому валлонцу, только что пережившему падение во внутренний мрак, нужно вернуть себе вкус к жизни. Для этого лучше всего подходят самые простые удовольствия.