Уточка 023 – это остроносый и остроусый чернявый мужчина лет сорока-пятидесяти; в нем чувствуется что-то, как таинственно формулирует Голгофский, «гуннско-сарматское» (интеллектуал калибром поменьше сказал бы просто – «похож на молдаванина»).

На стенах в гостиной висят большой радужный портрет Элтона Джона, фото Обамы в Берлине и постер немецкой партии Зеленых. Все тайные нацисты, думает Голгофский, несчастны по-разному, но маскируются одинаково.

«El sueňo de la razón produce monstruos» – «Сон Разума порождает чудовищ».

«Что есть «сон Разума»? Спит здесь отнюдь не Разум. Наоборот, это сон, полностью посвященный Разуму, отданный Ему и названный по Его имени. Засыпает сам адепт, и физическое бесчувствие дает ему возможность вступить с Разумом

– Нет, мсье, нет. Вы же француз и должны понять – я в такой ситуации мог бы попросить их разве что снять жилеты… Но никак не надеть. Клянусь химерами Нотр-Дама, бляди напялили их сами…
В конце концов его отпускают.
– Свободу узникам бессовестности! – кричит Голгофский зарешеченным окнам, за которыми держат его товарища по недосчастью.

Голгофский вслушивается. Надменный и хриплый французский голос рассказывает о секс-туризме в Москве – стакан вина, революсьон д’Октобре, неизбывное «кафе «Пушкин», натурально, сама Натали – и вдруг музыка как бы взрывается исступленным танцем мамелюков из КГБ, уже в сиську пьяных, но все еще искательно пляшущих перед высоким французским гостем под страхом партийного выговора…

Вот образ России, которую я люблю, – говорит он.
Голгофский вслушивается. Надменный и хриплый французский голос рассказывает о секс-туризме в Москве – стакан вина, революсьон д’Октобре, неизбывное «кафе «Пушкин», натурально, сама Натали – и вдруг музыка как бы взрывается исступленным танцем мамелюков из КГБ, уже в сиську пьяных, но все еще искательно пляшущих перед высоким французским гостем под страхом партийного выговора…

бе… Метаморфоза настолько быстра и страшна, что Голгофскому становится неуютно. Но Бонье справляется с собой – махнув еще стопку виски, он объявляет, что поедет в бордель, и предлагает составить ему компанию.
Голгофский понимает, что жизнелюбивому валлонцу, только что пережившему падение во внутренний мрак, нужно вернуть себе вкус к жизни. Для этого лучше всего подходят самые простые удовольствия.

ворит он.
Голгофский вслушивается. Надменный и хриплый французский голос рассказывает о секс-туризме в Москве – стакан вина, революсьон д’Октобре, неизбывное «кафе «Пушкин», натурально, сама Натали – и вдруг музыка как бы взрывается исступленным танцем мамелюков из КГБ, уже в сиську пьяных, но все еще искательно пляшущих перед высоким французским гостем под страхом партийного выговора…

– Вот образ России, которую я люблю, – говорит он.
Голгофский вслушивается. Надменный и хриплый французский голос рассказывает о секс-туризме в Москве – стакан вина, революсьон д’Октобре, неизбывное «кафе «Пушкин», натурально, сама Натали – и вдруг музыка как бы взрывается исступленным танцем мамелюков из КГБ, уже в сиську пьяных, но все еще искательно пляшущих перед высоким французским гостем под страхом партийного выговора…

тали» Жильбера Беко – весьма известную песню из шестидесятых.
– Вот образ России, которую я люблю, – говорит он.
Голгофский вслушивается. Надменный и хриплый французский голос рассказывает о секс-туризме в Москве – стакан вина, революсьон д’Октобре, неизбывное «кафе «Пушкин», натурально, сама Натали – и вдруг музыка как бы взрывается исступленным танцем мамелюков из КГБ, уже в сиську пьяных, но все еще искательно пляшущих перед высоким французским гостем под страхом партийного выговора…

Вы, русские, мастера пить, – говорит Бонье. – А знаете ли вы, что в Европе Средних веков были в большой моде состязания пьяниц? Они соревновались, кто кого перепьет. Я как раз в настроении… Поедем в город, Константин. Я вызываю вас на дружеский матч.

Если я станцую, вы ответите на мой вопрос?
– Возможно, – кивает Бонье.
Голгофский пускается в пляс. Он отлично понимает, чего хочет Бонье – и, проходясь перед собеседником вольной волжской присядкой, старательно думает о выплатах по ипотеке.

труд Голгофского можно будет предложить вниманию бизнес-лидеров, хай-экзекьютивов и высокообеспеченных домохозяек, которым надо войти в курс важнейших интеллектуальных прорывов эпохи в перерыве между косметическими процедурами.

– Дети своего времени, – повторил Валентин. – Свое время – это чье?
– Вот в этом, – Акинфий Иванович поднял палец, – и весь вопрос. Чье? Мы думаем, что наше. Но разве это так? Что мы вообще можем? Немного побегаем, поторгуем своей юностью, нагадим на тех, кто был раньше – а потом начнут гадить на нас и понемногу спишут… Незаметно сожрут. И так цикл за циклом. С незапамятных времен.
– Да, – сказал Иван, – пришел седой волшебник время и всех загасил…

– Он сказал, что Кронос был богом времени и царствовал над Золотым веком. То есть над самым лучшим временем, какое только бывает. Что, вообще говоря, логично – потому что зачем иначе становиться богом времени, да?

Велосипед свой увозит вверх на машине, а потом, когда туристов нет, спускается вниз с песнями. Чтобы не слишком педали крутить. Поет так, что собаки в ответ воют. Такая у него личная оздоровительная программа.

Валентин уже потянулся за телефоном, но с мысли сбил хриплый стон, прилетевший сверху.
Потом донесся еще один, и еще – и сделалось наконец ясно, что кто-то громко и немузыкально поет. Песня приближалась, и вскоре стали различимы слова:
– Э сютю некзисте па! Димва пурква жекзисте ре!
Тимофей, знавший немного по-французски, засмеялся.
– Что он поет? – спросил Иван.
– Если бы ты не существовал, – ответил Тимофей, – скажи, зачем тогда быть мне?
– «Ты» – это кто? Бог, что ли? – спросил Андрон.
Тимофей пожал плечами.
– Ну и че он, экзисте? – не успокаивался Андрон.
– Кто?
– Про кого поют.
– Не знаю, – ответил Тимофей. – Джо Дассен, который эту песню пел, все обдумал и умер. Так что, наверное, не экзисте.
– Культурный уровень населения неудержимо растет, – сказал Валентин. – Это ведь не на Елисейских полях происходит. В горах на Кавказе. Ночью…

«Материк» в нашем названии – это не континент, а мат. Замаскированный «матерок», так сказать. Но никто сначала не догадывается. Вот этим и живем…

Третий из друзей, Иван, был замерщиком из фирмы «Балконный материк».

Тимофей глядел сквозь экран глазами с красивой поволокой – и бросал иногда в микрофон несколько железных слов, облитых горечью и злостью: эдакий Лермонтов двадцать первого века, переключившийся на общую прокачку стиля.

Тимофей был самым социально продвинутым из четверых – подвизался на телевидении говорящей (или просто презрительно щурящейся в камеру) головой: хмурился на центральных утюгах, с доброй надеждой выглядывал из утюжков, которым мы еще верим, шалил на интернет-утюжатах.