Когда в Кингстонском госпитале человека подвергают Разрушению, то разрушают всю его психику. В результате серии осмотических инъекций разрушение начинается с самых верхних пластов сознания, корковых слоев, постепенно продвигаясь вглубь, размыкая все циклы, стирая все виды памяти, истребляя все накопленное психикой со дня рождения. И по мере того как пласт за пластом стирается мироощущение пациента, каждая клетка, возвращая свою долю энергии, превращает его тело во вздрагивающий клубок, в водоворот распада.
Но не в этом боль, не в этом ужас Разрушения. Самое страшное состоит в том, что сознание не покидает человека, что, в то время как стирают душу, разум сознает свою медленную, движущуюся вспять смерть, сознает, что в конце концов тоже исчезнет, и ждет нового рождения, и прощается с жизнью, и скорбит на собственных нескончаемых похоронах. В мигающих, вздрагивающих глазах Бена Рича Пауэл увидел это сознание своей гибели, и боль, и трагическое отчаяние.

«А что же стало с нами?»
«Уничтожены и мы. Я пробовал предупредить тебя. Остановить. Но мы не выдержали испытания».
«Но почему же? Почему? Кто мы такие? Что мы собой представляем?»
«Кто знает? Разве зерно, которому не удалось упасть на добрую почву, знает, кем и чем оно стало бы? Не все ли нам равно, кто мы и что? Мы проиграли. Испытаниям конец. Конец и нам».
«Нет!»
«Возможно, Бен, если бы мы решили головоломку, все осталось бы реальностью. Но дело сделано. Реальность превратилась в утраченную возможность. И вот мы проснулись, чтобы упасть в ничто».

Кладбище – это место, предназначенное, чтобы люди там умирали, правда, брат Песня?
– Это место для всех, чтобы жить в природной полноте своего времени.

Человек – это некое единство мысли и плоти, воздействующее на других людей и преобразующее мир. И вдруг единство это нарушается, распадается – и что тогда человеку мир и все прочие люди?

— Бедняжка Пепита, — продолжил свой рассказ профессор, — она и предположить не могла, что ее Федерико провел ночь в грязной камере, где орда головорезов и отбросов общества разыграла его между собой как кусок праздничного пирога, пустив по кругу его тщедушные телеса и награждая его тумаками и всем прочим, пока остальные изверги весело орали хором: «Пидорас, пидорас, обосрался в самый раз».
В лавке воцарилось гробовое молчание, нарушаемое только всхлипываниями Мерседитас. Фермин хотел было ее утешить, нежно приобняв, но она отскочила от него как ошпаренная.

Этот мир сгинет не от атомной бомбы, как пишут в газетах, он умрет от хохота, банальных шуток и привычки превращать все в анекдот, причем пошлый.

Армия, брак, церковь и банк — вот четыре всадника Апокалипсиса.

— Пресвятая Дева Мария, какая грудь! — в полном ослеплении воскликнул он прямо во время сеанса. — Не сиськи, а две каравеллы!
— Молчите, вы, животное, или я вызову администратора, — зашикал голос какого-то благочестивого зрителя, сидевшего через два ряда от нас. — Надо же, ни стыда, ни совести. Не страна, а свинарник!

Смысл нескольких терминов Данилов все-таки попытался уяснить и был приятно удивлен, узнав, что та же самая демонстрация французской булки называлась нынче эффектом контиллюзионистской коммуникации в заданных параметрах.

Уронив голову на чью-то широкую грудь, судорожно царапая руками воздух, извиваясь всем телом в надежде спастись, Маргарита теперь лишь глухо хрипела. Ткань, обвивавшая шею, сжималась все туже, как свинцовый раскаленный ошейник. Она задыхалась. В глазах плясали огненные языки, огромный бронзовый колокол гудел где-то рядом, и перезвон его болезненно отдавался в висках. Но убийца, видно, знал свое дело: веревка колокола порвалась в тот самый миг, когда хрустнули позвонки, и Маргарита низринулась в темную пропасть, без дна и просвета.