Шульте был молодым человеком двадцати трех лет, с серыми глазами, с правильными чертами лица. Ещё до прихода нацистов к власти он был членом гитлерюгенд. Ему внушили, что есть арийцы и неарийцы, он познакомился с расовыми теориями и партийными догмами, которые стали его религией. Шульте считал себя хорошим сыном, вместе с тем он заявил бы на своего отца, если бы тот был против партии. Партию считал непогрешимой и ничего другого он не знал. Узники лагеря были врагами партии и государства, и поэтому к ним были неприменимы понятия сострадания и человечности. Они были хуже зверей. Когда их убивали, отношение к ним было, как к вредным насекомым. Его нисколько не мучила совесть. Он хорошо спал, и единственное, о чем сожалел, что не попал на фронт из-за порока сердца. Он был надежен в дружбе, любил поэзию и музыку и в то же время считал пытку неизбежным средством для получения информации от заключенных, ибо все враги партии лгали. За свою жизнь он убил по приказу шестерых и никогда об этом не задумывался, причем двоих подверг медленной смерти, добиваясь выдачи сообщников. Он был влюблен в дочь советника и писал ей красивые, немножко романтичные письма. В свободное от службы время Шульте любил петь. У него был приятный тенор.

Гольдштейн положил руки на плечи Левинскому и Вернеру, но когда показались красно-черные барьеры лагеря и железные ворота со старым прусским девизом «Каждому — свое», то каждый смотрел на этот девиз, не один год остававшийся жуткой издевкой, неожиданно по-новому.

Раскрыть во встречном какое бы то ни было понимание мировой жизни и собственной ответственности перед ней не может ни один человек, пока сам не утвердится в привычке жить только в ритме вселенной. Тысячи и тысячи раз говорил я вам, что дать можно только то, что имеешь сам. Иначе все попытки принести мир и утешение человеку будут только пустоцветом, спиралью умствования, без смысла и цели посланными в эфир "словами", где и без того немало мусора.