Было тягостное унылое чувство разочарования: вот он пришел к своим, к соотечественникам, о встрече с которыми все же не переставал мечтать, а вышло, что прежде всего утратил свободу, какая была у него в самые горестные дни, в задымленных лесах и вонючих болотах, и теперь остается лишь пригнуть голову и покорно стать в стойло. Кто еще так мог бы встретить его, кто еще так обожает соотечественников своих, как русские?

стал рассказывать, как проходили через Каунас и как его жители провожали отступавших:
— Кто-то пустил слух, что высадились на город парашютисты, немецкий десант, и мы это так объясняли бойцам. На самом деле это были не парашютисты. Они бы стреляли, бросали гранаты, но в нас бросали из окон цветочные горшки, куски штукатурки, шлак с чердаков, кирпичи, а то и детские посудины опорожняли на наши головы. Я должен составить политическое донесение, как мне это оформить? Как воздействие вражеской пропаганды? Или раскрылись подлинные настроения народа, который так и не влился в полноправную семью, не успел за два года привыкнуть к новой жизни? Я не могу написать, что это были отдельные жители, это был чуть не весь город. А если это народ, то чему он сопротивлялся? Отступлению?
— Тебе это для себя нужно? — спросил генерал. — Или для политдонесения?
— Я себя и партию не разделяю.
— Это я усвоил, что не разделяешь. А кому все же конкретно пишешь?
— Партии. Но не теперешней, которую испохабили и разложили, которая утратила все лучшее, что в ней было, а той, какая должна быть — и будет.
— А, ну это долго… Это значит, пока что — себе… Да ничему они не сопротивлялись. Просто зло срывали.

Увы, скоро кончились благодатные земли сплошь курортной Прибалтики, и сразу почувствовался тот резкий перелом, который всегда поражает путника, ступающего на землю Белоруссии: он видит приземистые темные хаты, взывающие к жалости, золотушных детей и неулыбчивых взрослых, болотистые, скудно родящие низины; в этом краю зачастую только и знали картошку и молоко.