«Странно. Сколько ни испытывай в жизни боли, к ней не привыкаешь. Всегда стараешься избежать».

Вообще, как такой сложный выбор пал на его долю? На долю человека, который менее года назад гордо признался, что ничего ни о чем не знает и ни о чем не заботится?.. Хотя вряд ли кто-то из облеченных властью всегда знает, что делать. Они притворяются и ждут подходящего момента, чтобы придать хаотичному течению обстоятельств направление... желательно нужное.
Но какое оно, верное направление?

— Богатым и влиятельным уродство прощается.

— Скажи, Свирепый, ты веришь, что человек должен платить за содеянное?
Вест резко посмотрел на Девятипалого, и в его мозгу родилась внезапная мысль, что северянин имеет в виду Арди или Ладислава, или, может, обоих. Впрочем, нет, Девятипалый имеет в виду собственные грехи. О таких любой заговаривает, дай ему шанс. Глаза его блестели не укоризненно, а виновато. Каждому есть чего стыдиться, от чего не уйти.

Логен мог бы и дальше все отрицать, но в мире и без того было слишком много лжи. Бетод и правда знал его. Бетод и правда понимал, кто он есть. Понимал лучше, чем кто бы то ни было. Его злейший враг и все еще лучший друг.

Однако нельзя ненавидеть того, кого прежде ты любил, ведь любовь до конца не проходит.

— Они хотят сжечь ваши города и села. Хотят ваших детей сделать рабами. Хотят, чтобы все в мире молились богу так, как молятся они, теми же словами. Хотят, чтобы ваша земля стала частью их империи. Уж я-то знаю. — Ферро вытерла нож о рукав мертвого пленника. — Единственная разница между войной и простым убийством — в числе мертвых.

Хочешь стать кем-то иным — отправляйся в иное место, займись иным делом с иными людьми. Если возвращаешься на старое место, то и стать тебе снова тем же. Надо смотреть правде в глаза. Пытаясь измениться, Логен лишь обманывал себя. Тяжелее всего не быть собой. Он навсегда останется Девятью Смертями. Как бы ни изворачивался, как ни хитрил, от себя он убежать не мог. Логен хоть что- то чувствовал.
Девять Смертей не чувствует ничего.

Нельзя стать вождем, не проявляя жестокости, однако жестокость — тяжелое бремя.

Мофис шуршал бумагами и скрипел пером, подписывая документы.
— ...Нет, этому отказываем. — Он взялся за печать, деревянная ручка которой блестела, отполированная за долгие годы использования. Промокнул как следует в поддоне с красными чернилами с пугающей решительностью опустил ee на
документ.
«И полагать, надо эта печать раздавила в лепешку какого-нибудь купца. Так беззаботно разрушено чье-то дело и жизнь? Жену и детей вышвырнули на улицу... Крови не пролилось ни капли, никто не кричал, и тем не менее тут уничтожают людей, как мы уничтожаем их в Допросном доме, только без особых усилий».