Десять современных книг, которые не надо читать

Год назад в интервью Захар Прилепин отчеканил: «Сталин – это символ порядка, суровости, властителя без всякой примеси гедонизма. Он после себя оставил только военную шинель и пару сапог. В нём была самоотверженность и что-то религиозное». Год спустя тот же Прилепин выпускает объёмный роман «Обитель» в сомнительном для писателя-сталиниста жанре «лагерной прозы».

Читателю внушается нехитрая мысль о том, что «большой террор» в СССР был начат до Иосифа Виссарионовича, а продолжался не соратниками усатого вождя, но его политическими противниками. И хотя к моменту начала романа Сталин уже пять лет как генсек ВКП(б), а Троцкий исключён из партии и скоро будет выслан, имя Троцкого то и дело мелькает на страницах книги, а Сталин не упомянут ни разу. Ну нет его среди «архитекторов» репрессий! Есть начальник Соловков, садист-интеллектуал Эйхманс (тут он назван Эйхманисом). Есть главчекист Ягода. А выше только звёздное небо – без намёка на нравственный императив философа Канта. Вы помните, что именно в Соловки предлагал упечь Канта известный персонаж Булгакова?

Отдадим должное Прилепину: скотство лагерных конвоиров и муки подконвойных он описывает в подробностях, со всеми тошнотворными нюансами. «Русская история дает примеры удивительных степеней подлости и низости», – рассуждает писатель в послесловии, признаваясь, что и к советской власти, и к её хулителям сам относится почти одинаково скверно. Такая «взвешенная»  позиция заметна в романе, где охранники и зэки в основном стоят друг друга. 

Владимир Сорокин, кумир тонкой (и оттого, увы, коммерчески ограниченной) прослойки интеллигенции, наконец-то создал продукт более широкого потребления. В один роман «Теллурия», как в безразмерный походный рюкзак, автор сложил разнообразные чаяния своих потенциальных читателей, чтобы каждому досталось хоть по сегментику ожидаемого ими будущего. Полсотни глав, где такое будущее описано, – это полсотни отдельных маленьких утопий на любой вкус, цвет и настрой.

Оптимист, уповающий на технический прогресс, увидит плоды генной инженерии и порадуется универсальным компьютерам, которые легко смять в шарик или растянуть до размера простыни. Пессимист, готовый узреть панораму регресса, может полюбоваться голой заснеженной степью, натуральным хозяйством в натуральную величину и ржавыми тарахтелками на картофельной тяге. Тот, кто верует в Аллаха Немилосердного, грезит закатом Европы и ей же грозит джихадом, прочтёт в романе о победоносной высадке талибов в Германии и о том, как Старый Свет едва не превратился в новый халифат. Того, кто ждёт реванша европейского христианства, автор тоже не обидит: предложит картину крестового похода завтрашних тамплиеров, седлающих гигантских роботов и улетающих на восход…

Понятно, что при таком подходе роман «Теллурия» лишается даже подобия главных героев и единства стиля, превращаясь в разухабисто-унылый фельетон – лоскутное одеяло, сшитое из сиюминутных прогнозов политологов, желтеющих газетных передовиц, постмодернистских каламбуров и скабрёзных анекдотцев.

Павел Санаев – из тех литераторов, кто умеет вспоминать и переживать, но катастрофически не умеет придумывать. Так что когда ему приходится строить сюжет, автор начинает оглядываться по сторонам: от чего бы оттолкнуться, к чему бы прислониться. Сюжет «Хроник Раздолбая» смахивает на приключения деревянного человечка: не Пиноккио, а его советского кузена Буратино – в экранизации этой сказки когда-то снимались его мать и отчим. По режиссёрской привычке автор книги раздаёт персонажам готовые роли. Мама теперь будет Тортиллой, а отчим – Папой Карло. Благодаря поездке героя в санаторий в книге появятся и другие фигуранты. Алиса с Базилио – новые приятели Валера и Мартин. Красотка Мальвина – прекрасная пианистка Диана. Дуремар – мелкий спекулянт Сергей. Резонёр Сверчок – верующий скрипач Миша (он пытается наставить нашего героя на путь истинный).

Продажа детской железной дороги рифмуется с продажей азбуки, но никто не посягает на жалкие четыре сольдо. У всех вокруг есть задача поважнее: открыть Раздолбаю какую-нибудь Истину – на две, на три, на пять страниц – и переманить на свою сторону. Поскольку главный герой фантастически невежествен, он жадно впитывает любую банальность – однако в чём провинился читатель? И зачем ему спотыкаться на фразах про «лучистые искорки» в глазах, про «волнительный холодок под ложечкой», про то, как «вспыхивали слайды счастливых минут» и как «бесстыжие лучи посыпались из её глаз»? Это тоже коммерческий, но уж совсем убогий жанр...

Уже с середины S.N.U.F.F. начинаешь нетерпеливо пролистывать. И не потому, что длинно, а потому, что лихорадочно ищешь хотя бы что-то новое. Но не находишь. Оставив в стороне «фантастико-лирическую» линию романа (идея об андроиде, переигравшем самодовольного представителя вида homo sapiens, – седьмая вода на азимовском киселе) и очистив от шелухи главный сюжетообразующий посыл, видишь, что он-то целиком взят у Голливуда, притом не в полемических целях, а в сугубо прикладных.

Долгое время нам казалось, что Виктор Пелевин и «банальность» – слова не просто из разных словарей, но из разных галактик. В 90-е годы писатель, ещё не ставший в России культовой фигурой, фонтанировал оригинальными сумасшедшими идеями. Позже он отключил щедрый фонтан и перевёл свою креативность в режим жёсткой экономии: выдавал по плошке в год, по чайной ложке, по капле. Но всё же это были его ложки и его капли. И даже когда порой бредовость пелевинских текстов слегка зашкаливала, а из дырки в черепе (место несостоявшегося третьего глаза) деловито выползали чёрные тараканы подсознания, это были его, пелевинские, эксклюзивные тараканы, какие могли завестись только в такой штучной голове, как у Виктора Олеговича.

В книге Людмилы Улицкой «Священный мусор» всё идёт в дело, всё по-хозяйски разложено по аккуратным тематическим коробочкам: предисловия, некрологи, интервью глянцевым журналам, речи на фестивалях, церемониях вручения премий и днях рождения, заметки на полях, записки поверх заметок, фрагменты мемуаров, кусочки фрагментов и клочки кусочков. Всё бесценно и почти сакрально. Всякое лыко обложено ватой и уложено в строку.

Читателю поведают о Мюнхгаузене и Мандельштаме, институте брака и «Докторе Живаго», Одиссее и фотосинтезе, «женском вопросе» и «русском космизме», пищевых цепочках и мировом терроризме, теории эволюции и практике эмиграции, Y-хромосоме и кризисе христианства, апостоле Павле и инфузории-туфельке, опытах на крысах и Симоне де Бовуар, толерантности и спирали ДНК, свойствах сна и природе любви, ГУЛАГе и Стэнфорде. Без помощи Улицкой мы бы вряд ли узнали, что Экклезиаст – «мешок унылых банальностей», что «из земли вырастают растения», а «литература и есть художественное осмысление этих связей человека и мира». И так далее… «Священный мусор» – название честное; здесь первое слово обеспечивает второму право на стотысячный тираж и защиту от уборщиц.

Почти каждый отдельно взятый абзац книги Дмитрия Быкова «Остромов, или Ученик чародея» безупречен, но вместе взятые они обращают книгу в трудноусваиваемый кисель, где тонут персонажи и намертво буксует фабула. «Слишком много деталей, и все они, как на подбор, страшные тем особенным страхом, когда нечем связать их воедино», –  эта цитата из книги применима, собственно, и к самой книге. Быков, относящийся к своей поэтической музе со здоровым профессиональным прагматизмом, порой переходящим в легкий цинизм (это позволяет километрами производить задорные стишки-однодневки «на случай»), испытывает перед романной формой нечто вроде мистического трепета. Тут всё, им произведённое, Быкову одинаково важно, и всё, главное и второ- и третьестепенное, получает в книге равные права. Авторская душа, отделившись от тела по методу Галицкого–Кастанеды, зависает над текстом романа, взирая на него со стороны и бдительно контролируя, не мигрирует ли заявленная автором Великая Русская Литература (она же – Литература Идей) куда-то в сторону беллетристики? И если вдруг романист замечает драйв, он старательно топит его в киселе...

Если у Даниила Хармса фразой «Нас всех тошнит!» спектакль заканчивался, то у Михаила Елизарова он отсюда только начинается. Лишь в паре рассказов сборника «Мы вышли покурить на 17 лет» чуть проблёскивает солнце, в остальных же убогий мир погружён в тёмную и смрадную выгребную яму, где тускло копошатся безумные фрики («Маша»), безвольные амёбы («Кэптен Морган»), жалкие перверты («Паяцы»), юные обдолбыши («Берлин-трип. Спасибо, что живой»), уличные садисты («Заноза и Мозглявый») и т. п.

Едва ли это эпатаж, скорее особенность елизаровского мироощущения. Наверное, когда-то давно, во времена далекого харьковского Мишиного детства, Вселенная по-хулигански надвинула ему панамку на нос, дала подзатыльник и отобрала мороженое. И с тех пор автор, выросший, но так и не снявший той детской панамки, мстит, как умеет, этой перекошенной Вселенной.

Писатель Павел Крусанов – давно не дебютант; сегодня он принадлежит к литературной номенклатуре, входит в жюри, пишет манифесты, мелькает в лонг-листах премий и т.п. Словом, малые формы ему не по чину. А потому каждая из историй «Царя головы» занимает не две-три страницы, а двадцать-тридцать. Попробуйте увеличить в десять раз самый весёлый анекдот про Вовочку или ВасильИваныча – и вы получите такое же вялое занудство. Нагоняя объем, автор оттягивает финал, придумывает лишние фабульные загогулины, вводит ненужных персонажей, злоупотребляет неиграющими деталями. А куда деваться? Вместо восьми анекдотов печатать восемьдесят? Да где их взять, если и так парадоксов не хватает? В рассказе о переселении душ злоумышленник в итоге предсказуемо превратится в ворону. В рассказе о вахтёре, который эксплуатирует «малый народец», на голову негодяю обязательно упадет каменный идол этого народца…

В былые времена никто не обзывал Владимира Маканина живым классиком, зато в его произведениях было много ярких сюжетов и живых характеров, памятных до сих пор. Для писателя конец 80-х стал Рубиконом: в реку с быстрым течением соскользнул прежний Маканин, а из реки выбрался уже Маканин новый – степенный, как дядька Черномор и чеховский Ионыч, вместе взятые. Внятность фабул и прозрачность слога затерялись на том берегу; место литературы для чтения заняла Литература Со Значением, ценимая критикой. В 90-е годы «Букера» получила маканинская повесть «Стол, покрытый сукном и с графином посередине» – мутный алхимический марьяж сказки с Кафкой. Каждого, кто сегодня вспомнит из повести хоть что-то, кроме заглавной мебели, тоже надо премировать.

Сюжет книги Маканина «Две сестры и Кандинский» настолько же близок к исторической реальности, насколько сюжет поэмы Ляписа-Трубецкого о Гавриле-почтальоне. С «материалом» творится чехарда: на самом деле Мосгордума появилась только в конце 1993-го, художников в столице не гоняли с конца 80-х, КГБ упразднили в 1991-м, а цензуру, с которой бился думский Артём, отменили еще в 1990-м. Персонажи упоминают «подскочивший рейтинг», «крутого спонсора», «офисных клерков», «корпоративные встречи» и киллера, которого нанимают «за тыщу зелёных», –  но это из других, послемитинговых времён, когда принадлежность человека к спецслужбам не топила политическую карьеру, а совсем даже наоборот...

Барское пренебрежение к точности детали подрывает доверие к героям, которые у позднего Маканина и без того изъясняются с надрывом провинциальных трагиков, чьи главные знаки препинания  - восклицательные.

Хотя никто из рецензентов пока и не рискнул назвать Антона Понизовского современной инкарнацией Фёдора Михайловича, в комплиментах нет недостатка. Рецензент глянцевой «Афиши» назвал книгу «Обращение в слух» «настоящим Русским Романом – классическим и новаторским одновременно», а обозреватель православного журнала «Фома» возрадовался: «в нашу литературу пришел очень серьёзный, глубокий писатель». Ещё до того, как «Обращение в слух» угодило в лонг-лист премии «Национальный бестселлер», сам романист не без гордости поведал в нескольких интервью, что все приведённые в романе истории – подлинные!

Оказывается, запись велась на Москворецком рынке и в областной больнице будто бы в рамках проекта «неофициальной» истории России. Однако рассказчики, изливая души перед диктофоном интервьюера, вряд ли подозревали, что превратятся в эпизодических персонажей романа, где их боль, муки и утраты станут иллюстрациями к схоластическим спорам двух карикатур, как-бы-западника и якобы-патриота. Да простит меня автор за жёсткую аналогию, но его подход к людям как к «материалу» вызывает ассоциации не с Достоевским, а, скорее, с Гюнтером фон Хагенсом: биологом-шоуменом, который возит по Европе выставку «пластинатов» – то есть художественную инсталляцию из обработанных по специальной методике человеческих трупов.