В честь 125-летнего юбилея Цветаевой ReadRate публикует отрывок из готовящейся к выходу в издательстве «Рипол классик» книги «Две судьбы: Цветаева и Гиппиус». В ней рассказывается о том, как эмигрантская тусовка значительно укоротила жизнь поэту, издевалась над ней и только спустя многие годы поняла, что натворила.
Книга состоит из двух частей – биографий двух современниц, Марины Цветаевой и Зинаиды Гиппиус. Какие похожие обстоятельства жизни, но какие разные судьбы! Стоит ли говорить, что именно Цветаевой повезло меньше всего? Ей вообще нельзя позавидовать, даже если бы сильно хотелось. Кроме короткого и безоблачного детства не было в её жизни однозначно сладких и безмятежных моментов. Отчасти виной тому темперамент и непростой характер гения, но по большей части всё-таки время, в которое ей не повезло родиться. В парижской эмиграции, и без того невыносимо чужой и нищей, жизнь ей отравила Зинаида Гиппиус, отчаянно боявшаяся, как бы гениальная Цветаева не перехватила у неё пальму первенства. В арсенале поэта Гиппиус были сплошь базарно-бабские приёмы.
«Короли парижской литературной тусовки тех лет – супруги Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский. У них была квартира в собственности, сладкий остаток прежнего богатства, поэтому обитатели съёмных углов каждое воскресенье слетались к ним в гостиную на заседание общества «Зелёная лампа». Заправляла балом Зинаида Гиппиус, резкая, острая как бритва, мастак уничижительных рецензий за подписью «Антон Крайний». Гиппиус считала себя главной и в соперницах не нуждалась. А что Цветаева с её поэтической славой и огромным талантом – конкурент, Гиппиус не сомневалась. «Маринку» (так и называла!) следовало извести и настроить против неё сильных парижского литературного мира.
Впервые они публично сцепились друг с другом уже через несколько недель после приезда Цветаевой в Париж. Редакция журнала «Звено» решила устроить на Рождество лирический конкурс. Цветаева прислала свои стихи, но просчиталась – в жюри были известный в то время критик Георгий Адамович... и Зинаида Гиппиус. Несмотря на то что по условиям конкурса работы шли без подписи, Адамович и Гиппиус сразу поняли, чьи перед ними стихи. Адамович съязвил, назвав строчки «вялыми и невразумительными», «с восклицательными знаками чуть ли не в каждой строчке».
Так была официально развязана эта война. Цветаева рвала и метала, тоже не сдерживалась в выражениях, завалила редакцию «Звена» возмущёнными письмами. Коалиция «Зелёной лампы» держалась твёрдо и безжалостно. Да ещё и заразила своим отношением новое поколение поэтов и критиков, которые – в отличие от более воспитанных старших – быстро перешли на публичные оскорбления. В журнале «Новый дом» некий критик Владимир Злобин (и помнит сейчас кто-нибудь о таком? Кроме того, что он умудрился нагавкать на Цветаеву) чуть ли не напрямую назвал Марину проституткой, распущенной и болезненно эротичной.
«…Следовало бы вместо поднятого над журналом красного флага повесить красный фонарь. Тогда сразу бы многое объяснилось… О Марине Цветаевой нечего говорить. Она-то, во всяком случае, на своём месте».
Гиппиус владела молодыми умами, вливала им в уши женский яд, который никакого отношения не имел ни к поэзии, ни к нормальным человеческим отношениям. Буквально каждому жена Мережковского успевала рассказать про Цветаеву то, что та «шалая баба». На Монпарнасе, любимом месте литературных встреч, только ленивый не обсуждал Марину. Звали «нищей, но с царскими замашками», «белой вороной», «дикаркой». Общей моде поддался даже крёстный её сына, Алексей Ремизов. Он за глаза называл её «позёркой».
Цветаева сначала держалась бодро. Рассказывая Ольге Черновой, у которой поселилась в Париже, даже с задором говорила: «Ни одного голоса в защиту. Я удовлетворена!» Но это была внешняя бравада, внутренне в Цветаевой продолжал жить ребёнок, жизненно нуждающийся в поглаживаниях и одобрении. А кому не надо? Добило Цветаеву приклеившееся к ней звание «Царь-дуры» (какой-то умник перефразировал название её поэмы «Царь-девица»). Марина не удержалась, ответила в печати, сочинив эссе «Поэт о критике». Указала зарвавшимся, возомнившим себя царями и богами критикам их место, уточнила, что только поэт может судить поэта. А на самом деле это было личное сведение счётов. В «Поэте о критике» досталось всем, и особенно тем, кто больше всех травил Цветаеву: Гиппиус, Адамовичу и Бунину. Это был недальновидный шаг, недавно перебравшейся Цветаевой нужны были хорошие отношения с тусовкой, вливание в неё, что обеспечило бы репутационные и финансовые тылы. Но где смирение, а где Цветаева? Всё было оборвано раз и навсегда, а за ответными плевками она наблюдала издалека, из маленькой рыбацкой деревушке в Вандее, куда уехала с детьми почти на полгода. Полностью заслуженный отпуск. Цветаева тратила деньги, заработанные на первом (маленький московский – не в счёт) персональном литературном вечере. Цветаеву мог не любить и сильно отравлять жизнь узкий круг причастных к литературному процессу, но читатели-то её любили!
Очередь на цветаевское выступление в феврале 1926 года стояла как на концерты Шаляпина. Билеты вырывали друг у друга из рук, стояли в проходах, 300 человек так и ушли несолоно хлебавши – закончились билеты и места. Цветаева в одолженном у одной богатой дамы чёрном платье (своего не было) прочла больше сорока стихов.
«Публика требовала ещё и ещё. Стихи прекрасно доходили до слушателей и понимались гораздо лучше, чем Мариниными редакторами. После этого вечера число Марининых недоброжелателей здесь возросло чрезвычайно. Поэты и поэтики, прозаики из маститых и не-маститых негодуют. Пишу вам о Маринином успехе – первому. Знаю, что это Вас обрадует. Газеты о нём, пока что, молчат (Ходасевич, Адамович и Ко). В Париже Марининых книг нельзя достать – разошлись. Наконец-то Марина дорвалась вплотную до своего читателя».
Сергей Эфрон – В.Ф. Булгакову. 6 февраля 1926 года
«Она приходит в литературу в папильотках и в купальном халате, как будто бы в ванную комнату пришла». Сидя на пляже в Сен-Жиль-Круа-де-Ви Марина Цветаева читала вслух очередной фельетон, реакцию на эссе «Поэт о критике». И… ей было абсолютно всё равно. Пусть они там, в своём избранном кругу, верят в значимость говоримых ими слов, в своё высокое предназначение. Пусть плюются змеиным ядом друг в друга. Цветаевой казалось, что жизнь наконец-то удалась. Спустя годы крайней нищеты, жуткие роды, изматывающие бытовые заботы она может позволить себе жизнь на море. Маленький домик оплачен с апреля по октябрь, кое-какие деньги от гонорара за выступление остались на еду. Её любит публика, впереди ещё много литературных вечеров, за которые так же будут платить деньги. Можно будет нанять помощницу по хозяйству, а самой больше писать.
Какие убаюкивающие, в ритм морскому прибою, иллюзии».
<...>
«Вас я не преследую, вы отвратительны! Я преследую другую». Вот что плюнул ей в лицо парижский клошар, однажды встретив спешащих по делам Марину с Алей. Больно, очень больно признать, но он прав. Прежняя цветаевская подтянутость сменилась болезненной сухощавостью, лицо пожелтело, волосы поседели. Ушли в прошлое бурные, пусть даже и эпистолярные, романы. В 1935-м сошли на нет отношения с Пастернаком, а о последней вспышке было смешно и горько вспоминать. В 1936 году Цветаевой пришло длинное письмо из Франции от начинающего поэта Анатолия Штейгера. Он признавался в своём почтении, рассказывал о себе – как практически неизлечимо болен (из-за чего сразу попал в цветаевские «клиенты»). Ему было 28 лет, он был раним и нуждался в поддержке. Цветаева по старой памяти обрушила снежную лавину своей любви. Но молодые люди нынче пошли не те, Штейгер испугался этой чрезмерности, о чём прямо и написал. Ему хотелось возвышенной и духовной переписки, а не чувственности и бескрайности. Он мягко намекнул на то, что её годы уже не те. Пока ещё мягко, а в СССР Арсений Тарковский прямиком будет говорить, что Марина кончилась ещё в шестнадцатом. Без внешней подпитки истончались душевные и жизненные силы.
С момента спешного отъезда Эфрона прошло несколько недель. От Цветаевой шарахались как от чумной, это был самый тотальный бойкот за все годы жизни в Париже. Как будто у неё был выбор, когда муж и дочь там, в полной неизвестности.
«М.И. Цветаеву я видела в последний раз на похоронах (или это была панихида?) кн. С.М. Волконского 31 октября 1937 года. После службы в церкви на улице Франсуа Жерар я вышла на улицу. Цветаева стояла на тротуаре одна и смотрела на нас полными слёз глазами, постаревшая, почти седая, простоволосая, сложив руки у груди. Это было вскоре после убийства Игнатия Рейсса, в котором был замешан её муж, С.Я. Эфрон. Она стояла как зачумлённая, никто к ней не подошёл. И я, как все, прошла мимо неё».
Нина Берберова, «Курсив мой».
Комментарии
10 октября 2017 г.
10 октября 2017 г.