Диана Арбенина: 9 книг, изменивших мою жизнь

Пеппи мне близка. Она смелая, самостоятельная, весёлая, веснушчатая. У неё непростая ситуация в семье, и я некоторым образом экстраполировала её на себя, потому что тоже была одна – папа с мамой всегда пропадали на работе. Я себя помню в абсолютном счастье и при этом… в абсолютном одиночестве. Оно меня никогда не тяготило.

Образ мятущегося романтического революционера, красный шарф, баррикады, замкнутость — впечатляет.

Это мой любимый писатель. Я была в него просто влюблена. Хотя даже не знаю, как он выглядит. Казалось, он должен быть такой высокий, импозантный, худощавый, с тонкими пальцами. Вот как Янковский — мой идеал мужчины. Но думаю, что пролетаю со страшной силой в этом образе. Наверное, он седой и округлый. Его книги про дружбу и про море. Корабли, лодки, Севастополь, якоря... Ой, как это меня волновало! Я же сына назвала, как героя этой книги. Знала, что у меня будет сын и его будут звать Артём. У меня всё из книг, а как же!

Когда начинала читать Борхеса, было очень тяжело продираться через его аллюзии, ассоциации. Он же профессор, точнее, архивариус. Я могу его воспринимать дозированно, как Джойса. Не верю людям, которые говорят: «Ой, я так люблю "Улисса"!» Ага, взял и прочитал! Ну зачем свистеть? Свистеть-то не надо. Он тяжело читается.

Нашла книгу в комнате родителей — у них был свой книжный шкаф, который ужасно манил. Открыла, прочитала и поняла, что моя жизнь уже закончилась. Да, жизнь до Ремарка. И началась какая-то другая… Помню даже рисунок на переплете. Это совпало по времени с взрослением. От чтения возникало очень много вопросов.

Я далеко не сразу поняла глубину рассказов Хемингуэя. Я не задумывалась о том, как сложно написать простой рассказ. Тогда было непонятно. Сейчас у меня выходит книжка, которая называется «Спринтер». Когда была беременна, вдруг потянуло на рассказы. Простоте меня научил Хемингуэй. И скупой сдержанности. Когда я оказалась на Кубе, попросила отвезти на его виллу. Светило адское солнце, и при этом оно почему-то не пекло. Нам разрешили походить, заглянуть в окна. Стоят сапоги его, висят фото, афиши с корридой. И такое ощущение, что он только что вышел — покурить или на маяк. Когда — ещё в период острого подросткового увлечения — прочитала про его самоубийство, очень сильно на него обиделась и в нем разочаровалась. Нигилистка была. А теперь думаю: не исключено, что это самый последний смелый его поступок. Потому что наблюдать за тем, как стареешь — а стареть не хочешь и этому противишься, — может быть так тяжело…

Ходасевича я переписывала в тетрадку, учила… Никогда не учила стихи специально, с памятью у меня не так хорошо. Даже сейчас, написав такое количество песен, с пюпитром иной раз выхожу, представляете? А некоторые его строчки сами намертво врезались: «И нож под левым лиловатым ещё девическим соском…»

Бродский, мне кажется, по натуре и воспитанию питерскому был очень сдержанный человек. С потрясающим внутренним стержнем и строгими внутренними правилами, которых органически не мог нарушить. Его выкинули из страны, отлучили от русского языка… Мы не знаем, как Бродский сидел в своей Венеции, каково ему было кормить голубей и писать по-английски. Он никогда не говорил, что у него там, внутри. В его стихах есть и аскеза. Он математик в стихе. Многие метафоры сложно просечь с первого раза. А потом, когда въезжаешь в суть, в технологию языка, потрясает глубина мысли… Даже не мысли, а её преломления через язык. В этом особый шарм для меня: Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером подышать свежим воздухом, веющим с океана. Закат догорал в партере китайским веером, и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.

Во время учёбы в университете в Питере я уехала на месяц в Данию по обмену. Естественно, там много времени проводила с датчанами. Более угрюмого народа не видела вообще. И было ясно почему. Надо пожить там месяц, чтобы понять: от такой жизни в принципе можно сойти с ума. Эти мрачные люди мне популярно объясняли, кто такой Кьеркегор и почему он хорош. Читать его, безусловно, невозможно, но в моей жизни он олицетворяет «датский период».