Любимые книги Марии Степановой

В «Аустерлице» Зебальда всё вроде бы как у людей: там есть герой, сюжет, необходимая тайна, к раскрытию которой медленно и исподволь нас прибивает повествование. При этом то, что там виднее всего, – это внезапные перебивки ритма, где автор как бы забалтывается, – и начинается перечисление бабочек с их латинскими именами или подробное описание архитектурной конструкции. В старину такой ход назывался лирическим отступлением: то есть вот у нас основное повествование, кто на ком женился, кто кого убил, а вот тут специальная рекреационная зона, где мы делаем паузу и излагаем свои взгляды на устройство мира. Но «Аустерлиц» – пространство, где важного и неважного, главного и второстепенного просто нет: любая мелкая деталь или соображение имеет равные права с соседями. К этому нужно привыкнуть. 

Переписка Марины Цветаевой и Бориса Пастернака – ещё одно подтверждение того, что документ может заменить собой практически всё, что может предложить художественная литература с её ухищрениями. Переписка Цветаевой и Пастернака – один из самых невероятных любовных романов, написанных на русском языке за последнее столетие, только всё это было на самом деле, и от этого становится страшно: пожать плечами и сказать, что всё это неправда, литература, выдумка, не удаётся.

Я из детей, выросших на книге Куна, – это общая азбука, определившая наше внутреннее устройство на годы вперёд. В каком-то смысле наше поколение читало его вместо всего остального – первым делом, до Библии, скандинавского эпоса и Гомера. «Мифы и легенды» – наша книга эмблем и символов, при знакомстве с ними внутреннее пространство становится внезапно обитаемым, заполняется удивительными божественными существами. И это работает годы спустя: можно расспрашивать уже взрослых людей, кого они любили в детстве – Гермеса или Артемиду, – потому что это ещё и первая школа избирательности, набор ролевых моделей.

«Сказания о титанах» – это обязательное дополнение к Куну, своего рода сиквел, где всё шиворот-навыворот. Та же история, что подаётся у Куна своей официальной, парадной стороной, рассказана здесь с точки зрения побеждённых. Олимпийский миф с его торжественной иерархией оказывается ложью, стоит на костях побеждённых титанов, которые были раньше, лучше, благороднее; они пытаются сопротивляться, на них идёт охота. Сейчас невозможно не думать о том, что книга Голосовкера писалась на фоне партийных чисток, ссылок, расстрелов, на костях ещё одного погибшего мира, где сотни тысяч людей оказались на положении бывших, лишились права на жизнь.

Посмертная судьба Кузмина совершенно удивительна. В десятые годы это был один из главных русских авторов, но его популярность совершенно выветрилась уже в следующее десятилетие.

У меня есть подозрение, что тексты, которые сильно и часто читали при жизни авторов, как будто размагничиваются, а книги, которые читали недостаточно, сохраняют своё обещание. Они – наглядная альтернатива, коридор, по которому можно пройти здесь и сейчас. Поздний Кузмин с его как бы небрежной, а на самом деле страшно взвешенной интонацией, с его невозможной манерой сопрягать слова, с его способом работать с повседневностью, превращая её в анфиладу диковинок, оказывается абсолютно современным: живее всех живых. 

Почти в каждой книге Хайсмит есть то, за что её вроде как принято любить: сложноустроенные истории про зло, которое чаще всего побеждает, убийца выигрывает партию, невинная жертва остается неотомщённой. Это такие блестящие шахматные партии – но помимо этого в её книгах есть удивительное качество, не имеющее отношения к саспенсу: особый способ описания жизни, который выдаёт большого писателя. Это жизнь, увиденная извне, как цветной фонарик, в ней хочется участвовать, стать частью картинки. 

В личной жизни она была довольно «злой ведьмой». И как всякая «злая ведьма», прекрасно представляла, откуда она изгнана и какой тип счастья ей недоступен. Мне кажется, именно поэтому она пишет истории с бесконечно длинными экспозициями – ей очень нравится описывать длящееся счастье, – а потом самой его крушить с отчётливым удовольствием.