...вы ведь сами знаете, как тяжело во Франции писать о любви. Потому что все, что касается любви, во Франции уже давно написано. Там о любви знают все, а у нас ничего не знают о любви. Покажи нашему человеку со средним образованием, покажи ему твердый шанкр и спроси: "Какой это шанкр - твердый или мягкий?" - он обязательно брякнет: "Мягкий, конечно". А покажи ему мягкий - так он и совсем растеряется. А там - нет. Там, может быть, не знают, сколько стоит зверобой, но уж если шанкр мягкий, так он для каждого будет мягок и твердым его никто не назовет...

- ...От одной спички третьему прикуривать не дают.
- Это почему же? Спички дешевые?
- Дуралей. С фронта обычай. Пока двое прикуривают, можно успеть
прицелиться. Вот третьего-то и убивают...

В конце концов, что такое весь наш огромный мир, как не место обитания для людей, лелеющих пылкие и неисполнимые желания, что пустили корни в их душах и расцвели вопреки логике, теории вероятности и даже утекающему сквозь пальцы времени, вечному, как полированный мрамор?

Пол вспомнил, как говорил Бернштейну, чьи дед и тетка стали жертвами геноцида, что не понимает, почему евреи остались в Германии — черт возьми, вообще в Европе, но особенно в Германии — и не уехали, пока еще не было поздно. Они, вообще-то говоря, были неглупыми людьми, многие из них когда-то на своем опыте узнали, что такое антисемитизм. Несомненно, они видели, к чему идет. Так почему же они остались?
Ответ Бернштейна потряс его легкомыслием, жестокой насмешкой и неуместностью: У многих в доме было пианино. Мы, евреи, питаем слабость к пианино. А когда у человека есть пианино, ему труднее думать об отъезде.

Патриотизм – это как любовь. Можно бесконечно испытывать терпение народа и заставлять его любить страну, которая не дает ему ничего, кроме разочарования. А потом долго сетовать на то, что, оказывается, никто ни во что не верит. Но понимаешь… Гораздо-то проще быть патриотом в мощной сверхдержаве, где созданы все условия для счастливой, насыщенной и по-настоящему комфортной жизни.