- Ты сейчас внутри книжки про Остров. Слышишь скрип пера?
- Какого еще пера?
- Которое пишет книжку – про тебя.
- Про меня?! Книжку?!
- Да.
- И все ее будут читать?!
- Конечно.
- Про то, как ты… меня… только что… как я…
- Именно.
- Да я ж умру со стыда!!!
- Почему.
- Ну стыдно, чтоб все такое про меня знали.
- Нууу… я назову тебя как-нибудь по-другому.
- Так это ж тогда уже буду и не я. И никто не узнает.
- А ты хочешь, чтоб узнали? Честно.
- Нууу… даже не знаю. Знаешь что, Майкл.
- Что.
- Ты скажи… перу своему этому… пусть оно пишет потихоньку… а там посмотрим.
- Ладно. Только запомни одну вещь.
- Какую.
- Это ведь только начало книжки.
- Начааало?!!!
- Ну да.
- А что будет потом?!
- На что ты способна, то и будет.
- Да я… да я щас вот задушу тебя, и будешь знать, на что я способна!
- Ладно, маленькая. Раздевайся. А то ты же ведь все еще одета. А уже семнадцатая страница.
- Так я буду в ней голая?! Это эротическая книжка?!!!
- Нет, фантастическая.
- Аааа, ну тогда ладно. Так бы сразу и сказал. Аж на душе полегчало.
- Помочь тебе? Раздеться.
- Нееет! Отвернись. Хоть и фантастическая, а все равно немножко стыдно.

The Great Love of Michael Duridomoff

Часто они пересматривали «Голубую лагуну» - это был их фильм, они смотрели его с середины, когда на острове уже была любовь и Брук Шилдс застенчиво и радостно открывала ее для себя. Тогда Бэла начинала двигать левой ногой по ногам Михаила, сгибала ее в колене и поднимала вверх. Он застывал в напряженном ожидании и неизменно вздрагивал, когда колено достигало своей цели; тогда он резко вскакивал, запрыгивал сверху и старался поймать руки девушки, она вырывалась, визжала и не давала ему свои руки – часто они скатывались с дивана и боролись на ковре, пока лошадка не выдыхалась и не застывала, тяжело дыша и покорно опустив голову. Тогда Михаил гладил ее шею, целовал между лопаток, приговаривая: «Ну все, попалась, моя дикая, моя конячка, постой тихонько, ты же знаешь, твой ковбой тебя любит, ну не брыкайся, моя хорошая, а то не туда попаду». Он трогал ее, и она вытягивала руки вперед, опускала плечи почти к самому полу и задирала пятки – они болтались в ритм их движения, пока он не ловил ее за лодыжки, отпускал, возвращал руки к бедрам, сжимал ее шею, забирал в кулак ее длинные волосы и звонко хлопал по крупу. Бэла вырывалась, падала вперед, перекатывалась на бок, сжимала ноги, выдыхала из себя прерывистое ууууу уууууух, затихала и потом внезапно брыкала - била его ногой в голень: «У, подлец, опять надругался над бедной девушкой!» Михаил ложился рядом, обнимал ее за плечи, зарывался носом в волосы и шептал на ухо всякие глупости: «Ты моя бедная девочка, несчастная Кончита, жила-была на острове, ела себе разные фрукты-персики, а тут вдруг… из-за дерева… как выпрыгнет… грозный пират… после долгого плаванья и как закричит…». «И что он, дурак, закричит – после долгого плаванья?» «Да, дурак он – кричать. Он тихонько так подберется к тебе… и хап… за…». «За что?» «За хвост, за что же еще». «А я ему как дам пяткой по его пиратскому… чтоб не выпрыгивал». «Ну не – так не честно: он работал, а ты его пяткой. Мы на тебя обиделись». «Ну ладно, раз работал, давай его сюда… а ты отвали, противный пиратище». Пиратище не возражал, отваливался на спину, закидывал руки за голову, закрывал глаза и думал, как хорошо поваляться на райском острове… после долгого плаванья… и что ж ты за Дуридом такой – еще с полгода назад ты встречал ее почти каждый день и не видел – ни ее ноги, ни губы, ни глаза… у тебя этого ничего не было, а ведь она тебе давно… знаки подавала… а ты… а сейчас… «Ах, черт, сейчас!» Бэла быстро отстранялась, но не отпускала его: «Вот тебе, пиратище, чтоб знал… как надругаться… над…». «Все, сдаюсь, все!» «Нет, ты у меня попляшешь…». «Ну все, Белка, умру щас!» «Не умрешь… я медсестра… я тебе не дам умереть… ты мне еще пригодишься… когда-нибудь… через полчаса».
Через полчаса они лежали на диване и тихонько гладили друг друга кончиками пальцев, пока машина желания не запускалась вновь.