Кара обязательно найдет того, кто карает.

Я — типичный представитель человечества, а потому кладезь глупости во мне бездонный, и меня постоянно тянет испить из него.

Мы все живем в мире, который по существу зона боевых действий. У нас отберут все, что мы любим, а напоследок — жизнь.

В большинстве случаев реальность такова, какой ты сам ее делаешь.

Стрелки любых часов – это ножницы, отрезающие от нашей жизни кусок за куском. Цифры, сменяющие друг друга на циферблате, – обратный отсчет времени на бомбе с часовым механизмом, который неумолимо приближает момент, когда жизнь взорвется, бесследно разметав наши горящие останки. Цена времени настолько высока, что его не купишь.

Я люблю луну. Она светит, не обжигая. Она высвечивает красивое и скрывает уродливое.

Мертвые – это всего лишь мои будущие соседи.

Таким образом, они испытывали исконную муку всех заключенных и всех изгнанников, а мука эта вот что такое – жить памятью, когда память уже ни на что не нужна.

В памяти беспорядочно всплывали цифры, и он твердил про себя, что истории известно примерно три десятка больших эпидемий чумы, унесших сто миллионов человек. Но что такое сто миллионов мертвецов? Пройдя войну, с трудом представляешь себе даже, что такое один мертвец. И поскольку мертвый человек приобретает в твоих глазах весомость, только если ты видел его мертвым, то сто миллионов трупов, рассеянных по всей истории человечества, в сущности, дымка, застилающая воображение.

Луис Крид не был психиатром, но знал: такие ржавые, полузабытые страхи есть у любого человека, и люди вынуждены возвращаться к этим воспоминаниям, ворошить их, даже если рана при этом начинает снова болеть, словно уродливые и зловонные гнилые зубы в черных коронках воспаленных нервов; зубы с больными корнями. Остается это в забытых, вредных подвалах памяти: если Бог — добро, то Он дремлет где-то в ее самых крепких снах.