Нормальные люди

Ты же знаешь, что я тебя люблю, говорит Коннелл. И больше ни к кому ничего такого никогда
не почувствую.
Она кивает, понятно. Он говорит правду.
Если честно, я не знаю, что делать, говорит он. Скажи, что хочешь, чтобы я остался, — и я останусь.
Она закрывает глаза. Не исключено, что он не вернется, мелькает мысль. Или вернется другим. То, что у них есть сейчас, уходит навсегда. Но для нее боль одиночества будет ничем — в сравнении с той болью, которую она испытывала раньше: болью от сознания собственной неполноценности. С ним она поверила в доброту, и этот его подарок уже не отнять. Сейчас жизнь распахнулась перед ним сразу во все стороны. Они много хорошего сделали друг
для друга. Так и есть, думает она, так и есть. Один человек действительно способен изменить другого.
Поезжай, говорит она. А я всегда буду здесь.
Ты это знаешь.

Марианна теперь и не героиня, и не изгой. Про нее попросту забыли. Она — нормальный человек. Она идет по улице, и никто на нее не смотрит. Она ходит плавать в университетский бассейн, ест в столовой, еще не
просушив волосы, гуляет по вечерам по крикетному полю. В сырую погоду Дублин кажется ей невероятно красивым — серый камень превращается в черный, дождь хлещет по траве и перешептывается с мокрой черепицей. Плащи блестят в подводном сиянии уличных фонарей. Свет автомобильных фар превращает дождь в серебряные монетки. Она вытирает окно рукавом и идет достать чашки из шкафа

По поводу встреч с писателями Коннелл остался при своем мнении: это — культура, принявшая форму школьного урока, литература, фетишизированная за ее способность устраивать образованным людям фальшивую эмоциональную встряску, чтобы потом они могли почувствовать свое превосходство над необразованными людьми, об эмоциональных встрясках которых им нравится читать. Даже если сам писатель — человек хороший, даже если его книга содержит какие-то откровения, по сути, все книги подаются как статусные символы, а все писатели так или иначе участвуют в этом представлении. Видимо, именно так в книгоиздании и зарабатывают деньги. Литература — в том виде, в котором она предстает на таких встречах, — служит чем угодно, только не способом сопротивления.

Марианна, говорит он. Что я сделал?
Ты серьезно или это очередной твой художественный приемчик?
Вся жизнь — это художественный прием. Она пристально смотрит на него.
Невероятно, но он добавляет: по-моему, ты очень талантливый писатель. Она смеется из чистого ужаса.
Кажется, мои чувства к тебе не взаимны, говорит он.
Давай я выскажусь совершенно однозначно, говорит она. У меня к тебе никаких чувств. Совершенно никаких. Понятно?
Он возвращается к фотоаппарату, повернувшись к ней спиной, словно пытается скрыть эмоции.
Злобный смех по поводу ее отчаяния? — думает она. Ярость? Не может же быть — это и представить себе страшно, — что она действительно причинила ему душевную боль? Он снимает фотоаппарат со штатива. Она открывает дверь квартиры и выходит на лестницу. Неужели он действительно может проделывать с ней все эти мерзости и верить, что все это — по любви? Неужели в мире и правда столько злобы, что любовь невозможно отличить от самых
примитивных и жестоких форм насилия? На улице изо рта у нее вылетает облачко пара, по-прежнему падает снег, словно непрерывно повторяется одна и та же бесконечно малая ошибка

Внутри у нее всегда было нечто, чем мужчинам хотелось повелевать, и это стремление повелевать она принимала за влечение, порой даже за любовь. В школе мальчишки пытались сломить ее жестокостью и презрением, в университете мужчины добивались того же с помощью секса и популярности, но у всех была одна цель: подчинить себе некую сильную сторону ее характера. Ей тоскливо думать о том, что люди на-
столько предсказуемы. Хоть уважение, хоть презрение — в конечном итоге ей почти все равно. Неужели на каждом этапе ее жизни будет случаться одно и то же, снова и снова: одна и та же безжалостная борьба за право ею повелевать?