Алиса Ганиева: Писатели, которые показали мне мир

Книга «Лёля и Минька» привила мне мучительную привычку размышлять, плохо или хорошо я поступила, соврала или справилась с искушением. Эдакий не смолкающий внутренний исповедник. Благодаря Зощенко мой словарный запас пополнился не только «пастилой», но ещё и словами «старьёвщик» и «золотушный». В жизни они, правда, почти не пригодились. После знакомства со «взрослым» Зощенко, а в особенности с обстоятельствами его жизни, этот писатель для меня раздвоился, но первый, детский – с мороженым, галошами и чрезвычайно справедливым папой – так и остался ближе к сердцу. А когда в старших классах в сборнике поэта Ивана Никитина я наткнулась на стихотворение «Весело сияет месяц над селом» – то самое, которое задали когда-то учить Миньке, – обрадовалась ему как родному.

Ещё в детстве меня поражало, как бодро в этом средневековом памятнике льётся кровь, как легкомысленно отношение к рабству и к женщинам. И как стремительны переходы от несчастья к счастью, и наоборот (то, что Аристотель называл перипетиями). Но больше всего меня занимала феноменальная память Шахерезады, которая позволила ей рассказывать сказки «Тысячи и одной ночи». Мне очень хотелось тоже помнить все прочитанные и услышанные истории – что может быть прекраснее? Но в отличие от Шахерезады, я забываю большую часть того, что читаю. Иногда мне попадаются «дневники читателя», которые я пыталась вести то в школе, то в студенчестве: бесчисленные заглавия и краткие пересказы бисерным, почти неразличимым почерком, и почти ни одного знакомого названия. А я ведь все эти книги читала.

Я увлекалась Розановым («Апокалипсис нашего времени») в старших классах. Особенно поразил пассаж из «Уединённого»: «Я отрезала косу, потому что она мне не нужна». Я тогда носила длинную косу, и мне было страшно её лишиться. Розанов (ещё, конечно, «Опавшие листья»), «Циники» Мариенгофа, автобиографическая трилогия Горького – весь это разномастный декаданс очень подходил моим упадническим тинейджерским настроениям. По Розанову я ещё зачем-то гадала, хотя всегда выпадало что-то эсхатологическое, частное или философско-политическое. Запомнила из него фразу о том, что у писателя должна быть постоянная невольная музыка в душе, иначе он не писатель. Теперь иногда думаю: вот как понять, есть у меня музыка или нет? И насколько невольная?

Восхищение и зависть – вот что я чувствовала к Шкловскому («Гамбургский счёт») в семнадцать лет. Мне хотелось так же легко писать о самом сложном, а ещё прожить такую же длинную, полную авантюр и приключений жизнь. Пока удаётся не очень. В последние три года я веду летние курсы творческого письма для одной из международных программ Университета Айовы в США, и без статей Шкловского, конечно, не обходится. По окончании программы студенты разъезжаются по родным штатам и странам, выучив новое слово defamiliarization («остранение»), и с удовольствием щеголяют им в комментариях в «Фейсбуке». Шкловского ещё увлекательно читать как теоретика кино, ведь он писал в те годы, когда кино только-только зарождалось и наше искусство шло в самом авангарде. Удивительно, как всё изменилось.

Достоевского я осваивала лет с десяти. Помню, как, идя из школы, сказала кузине, что читаю «Униженных и оскорблённых». Та залилась смехом, до того нелепым ей показалось название. Достоевский меня сразу же покорил, но при этом неизменно повергал в депрессию. Только в двадцать с лишним я наконец до него абсолютно дозрела. «Подросток» читался уже с ни с чем не сравнимым наслаждением. Концентрация шантажистов и аферистов на страницу зашкаливала, убористый шрифт ломал мои и без того близорукие глаза, а оторваться не получалось. Примерно в таком же наркотическом запале я читала классе в пятом беллетристику Дюма. И так как много баловаться книгами не по делу мне не разрешали, я делала это тайно, ночью, под одеялом, подсвечивая почему-то настоящей свечкой. Дело кончилось сожжённой до корней прядью волос. На запах гари пришла мама, но я отпиралась до конца и от наказания увильнула.

«Курсив мой», мемуары, наполняющие странной смесью грусти, воодушевления и чувства неполноценности. Исповедь женщины-терминатора, выстоявшей самые ярые артобстрелы эпохи, самые головокружительные знакомства. Когда читала, всё время думала: «А я бы, наверное, сдалась». Местами автор/героиня меня всё же раздражала. Казалось, много хвастается. Имеет право, а всё же. Но надо заметить, в юности («Курсив» был прочитан в двадцать), а ещё больше в детстве я в принципе была раздражительным читателем и рвала и метала по поводу несчастных литперсонажей. В одиннадцать лет, как и многие девочки, терпеть не могла Наташу Ростову, презирала тургеневских барышень и революционерок, зато Вера Павловна из «Что делать?», как ни странно, нравилась, и в четырнадцать я даже мечтала так же устроить свой быт. Если уж выйти замуж, то жить с мужем в разных комнатах и обращаться друг к другу на «вы». Мечта сбылась, и свой короткий матримониальный путь я примерно так и провела. Да, Нина Берберова всегда вдохновляет поговорить о жизни.

«Здравствуй, грусть». В этом лёгком, но при этом тёмном романе юной Саган соединилось то, что я люблю: ревность, преступления, угрызения совести, порок и лето. Эта книга в моём мозгу почему-то лежит на одной полке с марокканскими рассказами Пола Боулза, с «Цементным садом» Иэна Макьюэна, с набоковскими «Другими берегами». Видимо, дело в подсознательных ассоциациях: во всех этих книгах есть запретная любовь, юность, природа и бьющий через край жадный экстаз и желание жить, быть и чувствовать. Эта богемная стихия настолько далека от той, в которой я росла, а бесстыдно монструозная героиня романа так блистательно не похожа на меня, что я не могла не очароваться. Правда, кроме этой дебютной книжки я больше ничего у Саган для себя не нашла.

«Синий фонарь» – любимый, наряду с «Жёлтой стрелой», сборник Виктора Пелевина. Мне было шестнадцать, когда я нашла его на бесконечных родительских стеллажах, – перестроечное издание, серия «Альфа-фантастика». Сам сборник затерялся, но я до сих пор перечитываю рассказы из него онлайн. Начала я, правда, с вошедшей в то же издание повести «Затворник и Шестипалый». Сначала дала почитать соседке по парте, и та мне её красочно пересказывала. Потом на особенно скучных уроках мы занимались тем, что рисовали на полях тетрадей упражняющихся с гантелями цыплят. Пелевин одним из первых заставил меня глубже задуматься о субъективной реальности, ненадёжном рассказчике и обо всём, что так или иначе связано с мысленным экспериментом «мозг в колбе». Покруче «Матрицы» и «Твин Пикса». Впрочем, сравнивать некорректно.

«Дети полуночи» – лучший, на мой взгляд, роман Салмана Рушди, не сравнимый с более скандальными «Сатанинскими стихами». Настоящая современная классика. Прочитала я его довольно поздно, всего лет пять назад, что совпало с переломным периодом моей жизни и тремя месяцами писательской резиденции в Америке. На какой-то вечеринке разговорилась об этом романе с молодым пакистанским прозаиком – оказалось, «Дети полуночи» его любимая книга. На этой почве мы крепко подружились, и я даже правила рукопись его первой книги, за что удостоилась упоминания в предисловии. Помимо языка меня в этом романе особенно приковывает зашкаливающее количество совпадений в жизни персонажей. Абсурд абсурдом, но есть в этом что-то математически притягательное.