Джуд Лоу: Книги, которые меня сделали

Я вырос в читающей семье. Мои мама и папа очень много читали.  Моя сестра читала всё, что читали они. Я как самый младший член семьи, кажется, выпадал из общей благостной картины. Но оглядываясь назад, я понимаю, что на самом деле читал довольно много – просто не так много, как они. Помню, что в детстве очень любил повесть «Индеец на ладони» Линн Рид Бэнкс, а также «Гробницу» Джеймса Герберта и «Эмиля из Лённеберги» Астрид Линдгрен. В юности (возможно, это был период романтического и претенциозного желания быть непохожим на других) я читал много книг про битников. Всё началось с основателя битничества Ирвина Аллена Гинзберга. А потом, когда я понял, что это целый круг, большое движение – о-о-о, это было открытие. У битников невозможно прочесть какого-то одного автора: сразу начинаешь читать его друзей – и тех, кто на него повлиял, и тех, кто думал в другом направлении. Больше всего из того периода мне запомнился «Голый завтрак» Уильяма Берроуза. 

Следом за юношеским периодом у меня был период поиска собственного пути. Я как будто рисовал путевую карту, чтобы увидеть, в какой из её точек я нахожусь сейчас и в каком направлении мне идти. Интересное путешествие я совершил, снимаясь в фильме Энтони Мингеллы «Холодная гора» по одноимённому произведению Чарльза Фрейзера. Это замечательная книга, которая на долгий период стала моей «библией». Но самая главная вещь (по степени влияния) – это сборник «Тропы песен» Брюса Чатвина. Идея уйти от проблем, ощущать жизнь как постоянное путешествие была мне очень близка. 

Когда я снимался в научно-фантастическом триллере «Экзистенция» Дэвида Кроненберга, я открыл для себя экзистенциализм. И это полностью изменило мою жизнь! Потому что я всегда чувствовал, что мне близка идея ответственности за собственные решения и поведение. Я прочёл Кьеркегора, Достоевского и Альбера Камю (особенно мне понравилась «Чума»). Я ощущаю их как необыкновенную, разнообразную группу писателей-единомышленников, с которыми я тесно иду по жизни. 

Я прочёл «Хоббит, или Туда и обратно» Джона Роналда Руэла Толкиена три раза. Для каждого из детей. Это был замечательный и интересный поворот моей жизни – чтение моим детям, потому что мой папа много читал для меня. И мне хочется читать для детей только хорошие вещи, потому что они – тонко чувствующая аудитория. Если им не нравится, они так и говорят: «Это очень скучно, папа». Вот что я делал, когда мне было тридцать: читал книги своим детям. 

Мою дочь зовут Айрис в честь Айрис Мёрдок. На творчество этой писательницы первой обратила внимание моя мама. Я думаю, это единственный автор, у которого я прочёл абсолютно все произведения. В каждой из книг Мёрдок так много эмоциональных моментов: она делает драму (в хорошем смысле этого слова) из каждой житейской ситуации. Каждый человек ощущает себя героем или героиней из романов. Айрис Мёрдок знает об этом и пользуется этим знанием в своих книгах. Например, в книге «Итальянка» мы воспринимаем жизнь героев как сказку, которая могла бы произойти с нами. 

Кто-то недавно увидел в моей библиотеке переиздания комиксов Чарльза Шульца и подумал, что это книги моих детей. Неправда, это мои книги, и я сам их собираю! В моём детстве по телевидению мало чего можно было увидеть. И я был одержим комиксами про Снупи («Ночь была тёмная и ненастная, Снупи»), которые выходили в журнале The Observer. Очевидно, дело в лёгкой иронии текста и духовной простоте Снупи и его хозяина, тихих клоунов, которые изрекают глубокие мысли по самым житейским поводам. 

Театр – это другой взгляд на чтение и интерпретацию текста. Для меня сигналом к тому, чтобы полюбить театр, был Уильям Шекспир. Я помню, как в школе, лет в 13–14, мы читали «Венецианского купца», и я очень чётко представлял себе героя. Почему? Неужели потому, что  Антонио был предсказуем? Нет, он заставлял читать про себя с придыханием. Для кого-то Шекспир – творец символов, а для меня он невероятно нежный автор, который легко делает так, что ты сам становишься героем.

Когда впоследствии я играл Гамлета в театре, персонаж позволил мне вжиться в него. Он стал как будто татуировкой на моём теле. В случае с Генрихом V, которого я также играл в театре, было немножко по-другому. В нём было больше характера: он и государственный деятель, и политик, и воин, и любовник.