В двадцать я играла в рок-группе, мне хотелось быть не такой, как все, и бунтовать. В тридцать я мечтала представляться творческой личностью. Возможно, тогда я так не формулировала, но теперь знаю точно, что так оно и было.

Сегодня я работаю в индустрии моды и своим видом хочу показать, что я «в теме»; я знаю, чего хочу; я деловая женщина. Правда это или нет – не так важно.

На этой особенности человеческого мозга паразитирует не только реклама сыра, но и вещи попротивнее – антинаука или пропаганда. Если вам десять лет из каждого утюга рассказывают про гомеопатию, то ваш мозг начнёт считать её нормальной частью мира, в котором вы живёте, и когда участковый врач назначит её вашему простуженному ребёнку, вы спокойно пойдёте и купите её в аптеке. Ну а что, все так делают.

Нам нравится знакомое. Именно на этой особенности человеческого мозга паразитирует реклама. Если вы приходите в супермаркет и видите там 20 видов пармезана (предположим, что наша страна когда-нибудь отменит санкции), то единственное, на что приходится ориентироваться, если вы не сырный гурман, – это ощущение когнитивной лёгкости, которое вызывает у вас знакомая упаковка. И неважно, знакома ли она вам потому, что вы пробовали именно этот сыр, или потому, что вы, не осознав этого, видели её краем глаза на рекламном постере в метро несколько дней назад.

Чего я не чувствую, так это ностальгии. Если я чем-то и заплатил, то лишь стыдом, который испытываю, читая в «Фейсбуке»: «Если бы они не уезжали последние двадцать лет, сегодня на улицы вышло бы не пятьдесят тысяч, а полмиллиона, как в 1990-м». Ну да, стыдно, а как же иначе? Я ведь вырос, повторяя, как мантру, что с живой земли нельзя уехать всем живым, и убеждённый, что кто-кто, а уж я-то точно буду с моим народом там, где он окажется.

А потом наступили двухтысячные, и постепенно все стали снова уезжать... вначале ещё говорили про дауншифтинг, расслабленную жизнь в Азии, возможность быть гражданином мира, жить на три столицы, но чем дальше, тем увереннее возвращалась знакомая риторика моего детства: навсегда забыть эту страну, выбрать свободу; и, наоборот: кому мы там нужны?, надо остаться, чтобы сохранить верность своим идеям, надо попытаться хоть что-то изменить здесь... Ощущение дурного замкнутого круга было так сильно, что я, наверно, и уехал для того, чтобы мои дети или хотя бы мои внуки больше не принимали в этом участия. Даже если они будут думать «а не вернуться ли мне в Россию?», это будут их персональные размышления, а не морок, охвативший всех вокруг.

А потом наступил конец восьмидесятых, занавес рухнул, все снова стали уезжать. Я прочитал у Дмитрия Савицкого: «Москва превратилась в густонаселенную пустыню», – и подумал, что это про меня, так много друзей и приятелей уехало. И все девяностые мы, оставшиеся, спрашивали себя: правильно ли мы сделали?.. или нет, мы говорили, что те, другие, потеряли возможность жить в удивительное время. Я спросил приятельницу, не жалеет ли она, что уехала, а она ответила: «Можно подумать, ты остался!» – и в самом деле, той страны, где мы жили, уже нет, так что, оказалось, мы все уехали, тем более что многие, наоборот, вернулись в Москву – и из Израиля, и из Америки...

Но я не собирался уезжать. Я знал наизусть «не с теми я, кто бросил землю / на растерзание врагам» и «я была тогда с моим народом, /там, где мой народ, к несчастью, был», ахматовскую классику, – ну, и других авторов, похуже, что-то вроде «но всем живым нельзя уехать / с живой земли» или «уезжайте – а я останусь, я на этой земле останусь, кто-то должен, презрев усталость, наших мёртвых стеречь покой».

Понимаешь, Россия – это такая страна, откуда все всё время уезжают. Кто-то возвращается, кто-то приезжает снова, но всё равно – для нас это такая страна, откуда все бесконечно уезжают. Эмигранты после революции, беженцы в войну, евреи в семидесятые... у моих родителей уехали ближайшие друзья, так что всё моё детство прошло в размышлениях об их судьбе. Даже не о том, что лучше – уехать или остаться, а просто о том, какова жизнь там, по ту сторону. Я представлял себе ностальгию, воображал, что чувствует человек, который знает, что никогда-никогда не сможет вернуться туда, где прошли его детство и юность...

Ты неподвижно стоишь на платформе, потом поворачиваешься к своей спутнице... чёрные волосы траурной волной струятся вдоль бледного лица, тонкие пальцы судорожно сжимают твою кисть, тонкие, бескровные губы едва шевелятся, слабый отзвук, бестелесный звук, еле слышные слова, затухающие в пропитанном гарью воздухе вокзала: расскажи мне что-нибудь... – и тогда ты неуверенно произносишь: «Ну, хорошо... представь себе...»